эти люди улыбаются. В прошлом было только счастье. В этом они хотят уверить себя, когда берут альбом в руки через пять лет, десять, двадцать. «Улыбнитесь: сейчас вылетит птичка!»
И, может, действительно много лет назад всё было хорошо, а, может, и нет. А, может, улыбнулся, потому что так просил фотограф. Потому что хотелось уверить себя в том, что ты был счастлив.
А в детстве не было ни хорошо, ни плохо. Просто было.
Глава 16
Бородатые тени во мгле растворялись
Но опять появлялись из темноты
И рыдая как люди продолжали идти
Шаг за шагом на светлый откос
поднимались
Гийом Аполлинер
Зимой кладбище особенно тихое.
Его заносит воздушным снегом. Пышное одеяло покрывает землю, проходы между могилами, наползает на ограду ватными клочками, растекается по буграм и памятникам.
Захоронения под этим одеянием сливаются в сплошное полотно, теряют мрачность и задумчивость. Они становятся безобидными и безличными. И не верится, что кого-то здесь похоронили, что было горе, и кто-то плакал, и кто-то плачет сейчас, не обращая внимания на мороз. Выдыхает пар и стирает платком со щёк непрошенные слёзы.
При выходе из дома я столкнулся с Игорем, сыном тёти Вали. Хотел проскочить мимо него, но он поймал меня за руку, снял наушники.
– Не бойся. Саня, я тебя не осуждаю. Мама волнуется за тебя.
Игорь потянул меня за собой, я упёрся.
– Тебя никто не осуждает. Ну, почти. И Грише ты правильно накостылял.
Я посмотрел сквозь Игоря. Он ослабил хватку.
– Поел бы. Я ничего, но мама. Сам понимаешь.
Тётя Валя – хорошая женщина, но не моя мама. А Игорь не мой брат. Он отпустил мою руку, и в этот момент я заметил что-то знакомое за его спиной. Серая спина юркнула вдоль забора, остановилась, посмотрела на меня и, как только я рванулся, побежала.
Я оттолкнул Игоря в сторону и устремился за серой спиной. Игорь потерял на миг равновесие и сразу нашёл его, вцепившись в мою куртку. Мы оба грохнулись на землю. Я вскочил как можно быстрее, но серая спина исчезла так же стремительно, как и появилась.
Потирая локоть, Игорь поднялся.
– Ну не хочешь идти, не иди. Толкаться зачем?
– Подкидыш, – ткнул я пальцем в сторону, где исчезла серая спина.
– И что? – пожал плечами Игорь.
На следующий день после ночи с развратной девкой я вернулся на её могилу. И она была идеальной. Невозможно закопать могилу настолько быстро и сложить на ней цветы тем же рисунком.
Я хотел спросить у Андреича, кто закопал могилу, но испугался, что он догадается, кто её откопал. А сейчас не страшно.
Зелёный вагончик сторожа выделяется на фоне молочного спокойствия. Из его крыши торчит труба, из неё парит полупрозрачный дым. Воздух искажается в нём, расплываясь под горячей струёй. Вокруг трубы плотной коркой обосновался снег. Он не такой воздушный, как на земле. Его придавили к железу небо и мутное солнце.
Возле вагончика молодой парень в фуфайке, ватных штанах, валенках и тканевой шапочке колет дрова.
– Ты куда? – спрашивает он меня, прекращая размахивать топором. – Э!
Я открываю дверь вагончика.
– Куда пошёл, говорю?
Парень втыкает топор в полено, сжимает рукавицы в кулаки и движется ко мне.
– К Андреичу, – отвечаю я.
– Зачем? – не унимается парень.
Я захожу в вагончик. Тёплый воздух сразу обволакивает меня, колет щёки, по которым течёт влага. Я вытираю её.
В вагончике полумрак. Свет попадает в него через окно с одной его стороны. У окна стоит топчан. Такой же напротив. Между ними стол. За столом железная печка. В дырах внизу дверцы колыхается пламя. На стене за печкой приколочен лист жести.
На топчане, что напротив окна, спит Андреич. Рот открыт, подбородок задран вверх. Седая редкая щетина оплела шею и поднимается выше, впиваясь в щёки и залезая в уши. Сухие мозолистые руки сложены на груди, как у мёртвых.
На Андреиче шерстяные носки, рабочие штаны и растянутый свитер. Во сне он подрагивает правой ногой. Свет из окна падает на лицо Андреича. Половина его освещена, вторая тонет в полумраке.
– Андреич! – за мной открывается дверь. Бьёт по спине, я вынужден пройти вперёд.
В вагончик протискивается парень.
– Андреич! К тебе, вроде бы.
Старик подпрыгивает на месте. Закрывает рот, шамкает спросонья губами, разлепляет глаза, освобождает грудь от рук. Со вздохом садится на топчане. Ноги свисают вниз, голова опущена, щёки и лоб прорезают крупные морщины. Взгляд упёрт в пол.
– Ёшь твою мать, чего надо? – булькающие звуки изо рта. – Молодой, ну ты вообще.
– К тебе пришли, – говорит Молодой.
Андреич поднимает на меня ленивый взор. Прищуривается.
– О-о, – хрипло тянет он. – Ничего себе. Молодой, поставь чай.
Парень в шапочке проходит к печке. Недовольно задевает меня плечом.
– Садись, – приглашает Андреич.
Молодой ставит на печку чайник, заливает в него воду. Я располагаюсь за столом напротив Андреича.
– Спасибо, – говорит Андреич парню. – Оставь нас.
Парень уходит.
– Нда, – тянет Андреич. – Не ожидал. Отпустили, значит?
Он отклоняется назад, лезет рукой в карман брюк, извлекает из него пачку папирос, бросает их на стол.
– Куришь?
Я игнорирую пачку.
– Так и не начал.
Андреич достаёт из неё папиросу, разминает в пальцах. Извлекает из кармана спички, подкуривается. Глубоко затягивается дымом, выдыхает его.
– Зря. Давно отпустили?
– Неделю.
– Даже так.
Папироса в жёлтых потресканных пальцах.
– У мужиков был? – поднимает на меня взгляд. – Правильно. Не надо.
Дым разъедает пространство между нами. Молчим. Архип задумчиво курит.
– Ты как вообще?
Пожимаю плечами.
– Ну да, – соглашается с чем-то сторож. – Оно по-разному бывает, да? Это я так – о своём, – машет рукой. – Чайку выпьем. И давно – ты сказал? В смысле, отпустили. Ах да, помню.
Молчит.
– Да тебя увидел – вспомнил, – отворачивается, выдыхает в сторону. – Архип умер, – щетина сползает набок. – Покончил с собой. Прямо там, в больнице. Бритвой вены порезал. И откачать не успели. Да кого там откачивать? Ночью порезал. Чтобы на помощь не успели. Сестра утром пришла уколы делать, а у него простыня вся красная. И подушка, и матрас, и гипс – всё.
Сторож часто моргает.
– Вот дурак, да?
В надежде, что я поддержу его, сторож вновь поднимает на меня взгляд и снова отворачивается.
– И к чему всё это? Для чего растили? Что вам, молодым, надо? Не хватает чего? Вот ты: какого лешего? Натворил.
Андреич поспешно затягивается.
– Но не надо. Знать не хочу.
Мёртвые говорят со мной.
Сторож опирается лбом о левую руку. Пальцы утопают в седых всклокоченных волосах. Лицо спросонья опухло. От меня на стол падает тень. Она больше, чем я.
– Иваныч шпану какую-то ловить стал. Архип даже записки не оставил. Молча вены вскрыл и лежал до утра, пока кровь не кончилась. Ты бы видел… Да и сам ты, блин… тоже… Сдались тебе эти жмурики.
Мёртвые говорят со мной. Я им нужен. И они нужны мне.
– Ну ладно я старик. Иваныч… Жека… Хотя он тоже…
Искусственные обмороки. Мы давили на солнечное сплетение и засыпали, чтобы приблизиться к смерти.
Две ладони давят на мою грудь.
