я вообще пишу о римских цезарях.
Ване стало смешно, что каноник пишет о жизни Тиберия на Капри, и он, не удержавшись, спросил:
– Вы писали и о Тиберии, cher pere?
– Несомненно.
– И об его жизни на Капри, помните, как она описана у Светония?
Мори, задетый, с жаром заговорил:
– Ужасно, вы правы, друг мой! Это ужасно, и из этого падения, из этой клоаки только христианство, святое учение могло вывести человеческий род!
– К императору Адриану вы относитесь более сдержанно?
– Это большая разница, друг мой, здесь есть нечто возвышенное, хотя, конечно, это страшное заблуждение чувств, бороться с которым не всегда могли даже люди, просвещенные крещением.
– Но в сущности в каждый данный момент не одно ли это и то же?
– Вы в страшном заблуждении, мой сын. В каждом поступке важно отношение к нему, его цель, а также причины, его породившие; самые поступки суть механические движения нашего тела, неспособные оскорбить никого, тем более Господа Бога. – И он снова открыл тетрадку на месте, заложенном его толстым большим пальцем.
Они шли по крайней правой дороге Cascine, где сквозь деревья виднелись луга с фермами и за ними невысокие горы; миновав ресторан, пустынный в это время дня, они подвигались по все более принимавшей сельский вид местности. Сторожа со светлыми пуговицами изредка сидели на скамейках, и вдали бегали мальчики в рясках под надзором толстого аббата.
– Я вам так благодарен, что вы согласились прийти сюда, – говорил Штруп, садясь на скамью.
– Если мы будем говорить, то лучше ходя, так я скорее понимаю, – заметил Ваня.
– Отлично.
И они стали ходить, то останавливаясь, то снова двигаясь между деревьями.
– За что же вы лишили меня вашей дружбы, вашего расположения? Вы подозревали меня виновным в смерти Иды Гольберг?
– Нет.
– За что же? Ответьте откровенно.
– Отвечу откровенно: за вашу историю с Федором.
– Вы думаете?
– Я знаю то, что есть, и вы не будете же отпираться.
– Конечно.
– Теперь, может быть, я отнесся бы совсем иначе, но тогда я многого не знал, ни о чем не думал, и мне было очень тяжело, потому что, признаюсь, мне казалось, что я вас теряю безвозвратно и вместе с вами всякий путь к красоте жизни.
Они, сделавши круг вокруг лужайки, опять шли по той же дорожке, и дети вдали, играя мячом, громко, но далеко смеялись.
– Завтра я должен ехать, в таком случае, в Бари, но я могу остаться; это зависит теперь от вас: если будет «нет» – напишите «поезжайте», если «да» – «оставайтесь».
– Какое «нет», какое «да»? – спрашивал Ваня.
– Вы хотите, чтобы я вам сказал словами?
– Нет, нет, не надо, я понимаю; только зачем это?
– Теперь это так стало необходимым. Я буду ждать до часу.
– Я отвечу во всяком случае.
– Еще одно усилье, и у вас вырастут крылья, я их уже вижу.
– Может быть, только это очень тяжело, когда они растут, – молвил Ваня, усмехаясь.
Они поздно засиделись на балконе, и Ваня с удивлением замечал, что он внимательно и беспечно слушает Уго, будто не завтра ему нужно было давать ответ Штрупу. Была какая-то приятность в этой неопределенности положения, чувств, отношений, какая-то легкость и безнадежность. Уго с жаром продолжал:
– Она еще не имеет названия. Первая картина: серое море, скалы, зовущее вдаль золотистое небо, аргонавты в поисках золотого руна – все пугающее в своей новизне и небывалости и где вдруг узнаешь древнейшую любовь и отчизну. Второе – Прометей, прикованный и наказанный: «Никто не может безнаказанно прозреть тайны природы, не нарушая ее законов, и только отцеубийца и кровосмеситель отгадает загадку Сфинкса!» Является Пазифая, слепая от страсти к быку, ужасная и пророческая: «Я не вижу ни пестроты нестройной жизни, ни стройности вещих сновидений». Все в ужасе. Тогда третье: на блаженных лужайках сцены из Метаморфоз, где боги принимали всякий вид для любви, падает Икар, падает Фаэтон, Ганимед говорит: «Бедные братья, только я из взлетевших на небо остался там, потому что вас влекли к солнцу гордость и детские игрушки, а меня взяла шумящая любовь, непостижимая смертным». Цветы, пророчески огромные, огненные, зацветают; птицы и животные ходят попарно, и в трепещущем розовом тумане виднеются из индийских «manuels erotiques» 48 образцов человеческих соединений. И все начинает вращаться двойным вращением, каждое в своей сфере, и все большим кругом, все быстрее и быстрее, пока все очертания не сольются и вся движущаяся масса не оформливается и не замирает в стоящей над сверкающим морем и безлесными, желтыми и под нестерпимым солнцем скалами, огромной лучезарной фигуре Зевса-Диониса-Гелиоса!
Он встал, после бессонной ночи, измученный и с головной болью, и, нарочно медленно одевшись и умывшись, не открывая жалюзи, у стола, где стоял стакан с цветами, написал, не торопясь: «Уезжайте»; подумав, он с тем же, еще не вполне проснувшимся лицом приписал: «Я еду с вами» – и открыл окно на улицу, залитую ярким солнцем.
В приводимых разночтениях дается текстовой вариант (обычно) предыдущей публикации; однако страница и строка издания, воспроизводимого в нашем собрании сочинений. Явные опечатки в первых публикациях, конечно, игнорировались, но если не было полной уверенности, опечатка ли это, то разночтение приводится как вариант.
Первая книга рассказов.
Приключения Эме Лебефа. Вышло в мае 1907 (Спб.) отдельной книгой (с рисунками К. Сомова).
Из писем девицы Клары Вальмон к Розалии Тютель Майер. Впервые в ж. Золотое руно 1907/1:37–38 со сноской: Первая премия на конкурсе Золотого руна по отделу художественной прозы. Перепечатано в книге Кузмина Девственный Виктор с изменением дат над двумя письмами.
Флор и разбойник. Впервые в ж. Весы 1908/9:13–19:
Тень Филлиды. Впервые в ж. Золотое руно 1907/7-9: 83–87 с подзаголовком «Египетская повесть». Перепечатано в книге Девственный Виктор.
Решение Анны Мейер. Впервые в ж. Весы 1908/1:25–38 с датой: октябрь-декабрь 1907. В посвящении имя-отчество инициалами.
Кушетка тети Сони. Впервые в ж. Весы 1907/10:19–30 с посвящением: Эту правдивую историю посвящаю своей сестре [без имени]. Датировано 30 июня 1907.
Крылья. Впервые в ж. Весы 1906/11:1-81
без последних четырех рассказов, перепечатанных из Первой книги рассказов и Третьей книги рассказов.
Ср. «небрежную виртуозность» (Вяч. Иванов) или «никто среди современных писателей не обладает такой властью над стилем» (Брюсов) с высказыванием А. Измайлова, видевшего в Эме «витиеватый и канцелярственный язык, каким у нас в прошлом веке переводили Поль де Кока».
