Флорентий покачал головой.
— А они? Вот сейчас, вот эти все, которые за него завтра умереть готовы, за мечту свою, за любовь свою… Этих сейчас с ним оставить, на него?
— За них бороться… — неуверенно прошептала Литта.
— Нет. Сейчас, если борьба, — за себя она будет, за себя только возможна. А они пока пропадут, и дело пропадет. Нет, не отдам, собой покрою, любовь сберегу. Они поймут, Литта, ведь они же не его правой своей любовью любят, им вот марево это глаза морочит, не его же… а кого нельзя не любить — Того. Ему одному такая любовь принадлежит, Роман — только вор, по дороге ее перехватывает. Понимаешь? И если я вижу, и всю вину свою долгую, смертную, увидел — я уж о них одних, о малых, и могу думать, уж ни о чем, ни о ком… Оставь меня.
— Флорентий, нет, нет. Но ведь я тоже виновата. Пусть ты будешь не один. Я — с тобой…
Она цеплялась за него, тянула его куда-то. Не знала, понимает ли до конца?
— Со мной… — он еще ближе наклонился к ее лицу. — Не надо, Литта. Ты уж много помогла мне. Пусть моя вина, моя любовь, мой ответ.
Опять не договорил. И вдруг с нежной мукой, с робкой жалобой взглянул ей в глаза, близко.
— Сестричка, ведь мне тяжелее смерти… одному? Сестричка, может, ты сказала — со мной, а сама, может, не понимаешь, куда я иду? Что я… что надо сделать?
Литта молчала, леденея. Морозные, слабо переливались звезды наверху.
— Ежели со мной… ежели вместе… Тогда сейчас уходи, уходи, я и буду знать. Не стой, не жди. Я буду знать, что вместе… что я не один.
Хотела двинуться — и не могла. Ноги точно приросли, примерзли к снегу. О, зачем она!.. Лучше бы не понимать, не знать! О, если бы ничего этого не было!
Флорентий поднял голову, прислушался. Нет. Показалось.
Проговорил совсем спокойно:
— Думал — уж он. Да, пожалуй, в монастырь, к отцу Лаврентию завернул… Приедет.
Вдруг успокоилась и Литта. Или просто холод до сердца дошел. Ясная, прозрачная, крепкая льдинка вместо сердца. Только о нем, только вот о Флорентии…
— Прости, — сказала и обняла, холодными губами ища его губ. — Я с тобой. Пусть наша вина. Я с тобой.
И разомкнула объятия, пошла, не оглядываясь, к дому, быстро, — и затерялась в синей тьме снегов и звезд.
Флорентий постоял, поглядел на тусклый огонек во флигеле. Теперь там пусто. Миша с Романом Ивановичем уехал, старуха-стряпка спит в пристройке. Тихо.
Вышел на дорогу. Долго бродил. Звездный пар наверху. Внизу точно снег светит.
Скрипят полозья? Или опять кажется?
Из-за поворота сразу выскочили сани. Флорентий посторонился. Санки остановились у ворот.
— Я отопру, — сказал Флорентий. — Ты один?
Роман Иванович оставлял иногда Мишу в городе или где по дороге, когда на другой день собирался туда же выехать.
— Иди, намерзся, я лошадь уберу, — продолжал Флорентий. — А как дела?
— Дела недурны. Ведь где я был! Обещали серьезно с мужиками историю замять. Полагаться, закрыв глаза, на обещанья нечего, конечно, а похоже, что образумились. К нам приедут, да это пустое, формальность, пороются, коньячку попьют… А у тебя как?
— У меня хорошо. С дьяконом серьезно говорил. И с другими. Лучше надеяться нельзя.
— Вот спасибо, друг. Пора, пора нам перестать на месте топтаться. Потихоньку наладимся. Я завтра же и сам определенно кое с кем поговорю. Варсиске телеграмму послал, прилетит. Кончай скорее, еще потолкуем.
Он прошел в сени.
Флорентий возился с лошадью.
Глава тридцать седьмая
ЧЕРТ
Что это такое?
Неяркий тупой звук. Точно упало тяжелое где-то, грузное, незвонкое.
Такой неяркий звук можно бы не услышать, если б не был он дик, нейдущ ко всему, что здесь, несхож со всеми звуками, возможными здесь.
А Литта ждала его. Ждала, потому что вот, не прислушиваясь больше, не медля дольше, она бежит по темной лестнице вниз, вниз, ощупью отворяет дверь, опять бежит, спотыкаясь, скользя, не замечая, что вязнут в снегу тонкие туфли, мокнут чулки.
Сто мыслей сразу в голове, коротких, глупых, даже не мыслей вовсе. И как во сне бывает: ноги бегут, дыханья нет, а почти не двигаешься.
Вот крыльцо, одна ступенька, другая, третья, четвертая. Как тихо. Как темно. И никого нет. Странно, что никого нет и тихо-тихо. Точно навсегда тишина и темнота; точно все уже под землею.
Шарит в сенях по двери. Кажется, нет двери, сплошная темная стена, не откроется.
Но нашла, отворила.
Теплом и пахучим дымом ударило в лицо. Вся комната в дыму. Сизеет он пологом на огне лампы.
Не крикнула. Быстро, тихо стала звать:
— Флорентий! Флорентий! Да где же?..
Прозрачнел дым. Увидела Флорентия, на коленях около дивана. Обернулась — увидела, на столе без скатерти, серые тряпки, пролитое масло, темную коробку, два револьвера. Ведь еще днем она заметила их на окне, да, да! Флорентий что-то сказал о них — не слышала. Нарочно не слышала. Это помнит, что нарочно.
Теперь дальний лежал боком, косо. Схватила его — теплый.
— Осторожнее, — прошептал Флорентий, чуть-чуть обернувшись.
— Вы их чистили, да?.. Твой заряжен был… Пусти меня. Он жив? Жив?
Флорентий протянул руку, отстраняя:
— Жив. Молчи.
Но она наклонилась к дивану, к смуглому лицу с открытыми глазами. Голубоватая тень всплывала, просачивалась сквозь смуглость. Все резче делались угольные полосы бровей. Кипела розовая пена на скривленных губах, кипела и опадала с каждым вздохом.
— Где рана? Вот здесь? Ты положил полотенце, Флорентий? Крови нет почти… Только на рубашке немного. Постой…
Глаза под изогнутыми бровями медленно-медленно повернулись. Между стонущими хрипами прорывались теперь слова:
— Да что… же вы? Ра… нен. Докто… ра. Ра… докто… Ты, Фло… Черт зна… ет. Черт…
Полухрип, полукрик — в нем потерялись слова. Крупная, волнистая дрожь стала бегать по телу. Взор погас, но не совсем.
— Флорентий!
Схватила его за плечи, наклонилась, посмотрела близко-близко в голубые, темно-посиневшие глаза. И тихо-тихо сказала, точно не ему сказала — себе:
— Я с тобой. Я с тобой.
Никто не слышал ни скрипа ворот и полозьев, ни стука, ни шагов. Но едва отворилась дверь, едва блеснули пуговицы мундиров, загорелся блик на ружье первого стражника — Литта уже поняла, кто это, зачем. Все ясно; все просто; простая, холодно-льдистая ясность и в ней.
— Господа, несчастие. Роман Иванович ранен. Взгляните!
Она взяла ближайшего за рукав, потащила к дивану. Это был исправник, барон Курц. От неожиданности он выкатил глаза и упирался.
— Они смотрели револьверы. Роковая неосторожность. У Флорентия случайно был заряжен. Да взгляните же!
— Сударыня… Графиня… Pardon! В чем дело? — упирался Курц. — Мы при исполнении своих обязанностей… Конечно, такое несчастие… Но позвольте! Это как же?.. Сейчас произошло? При вас?
Литта взглянула на свои мокрые туфли.
— Нет. Не при мне. Я только что ушла, мы сидели вечер вместе, говорили… Начали они чистить их при мне. Едва я успела уйти в дом, раздеться, вдруг… Прибежала в одном платье… Ах, да это все потом! Нельзя медлить. Рана тяжелая, но он сейчас был в сознании, требовал доктора… Надо везти его в город, в больницу, — так скорее, понимаете? У вас лошади, я поеду сама с ним. Ни минуты нельзя медлить. Несите его!
Исправник, да и другие, совсем растерялись. Она так властно требовала; раненый хрипел.
— Но, сударыня, я по долгу службы…
— Вы ответите! — сверкнула Литта глазами. — Сейчас же велите нести больного, давайте мне провожатых. А там делайте, что хотите.
О Флорентии все как-то забыли. Он сидел на полу, около дивана, прислонившись головой к ногам Романа Ивановича. Точно не слышал, ничего не видел, точно все это его не касалось.
Звенели, шептались, толпились, совещались. Курц струсил окончательно.
— Я не имею права, графи… сударыня. Но беру на свою ответственность… Эй, вы, там! — обернулся он.
Вдруг прибавил, путаясь, сомневаясь:
— Конечно, минуты дороги… Но… если послать за доктором? А пока — первую бы помощь…
— Подымайте! Осторожнее! Вот так! — распоряжалась Литта.
Схватила шапку Флорентия, короткую шубу его накинула на себя.
— Да ну же, скорее! Сюда!
Подняли. Раненый застонал глухо, словно из подземелья, задрожал сильнее, опять забормотал полувнятно:
— Черт знает… Черт… Черт…
— Флорентия Власыча я принужден буду, по всей вероятности… задержать, препроводить… — лепетал Курц, идя за Литтой к двери.
Она даже не обернулась.
— Ваше дело. Посмотрите на него: хоть воды бы дали.
— Ах, разве я не понимаю? Этакое несчастие. Лучшие друзья — и вдруг такое несчастие.
Фонари замелькали на дворе. Тягучий скрип сапог по морозному снегу, лошадиное отфыркиванье…
— Легче, легче!
Стоны едва слышны. Он укрыт шубой. Литта рядом. Кто-то с другой стороны лепится, избочается сесть, поддерживает раненого. Скрипнули, точно крикнули, полозья…
