к другому. А муж поставил в его саду статую своей обнаженной жены. Что это было: «месть в стиле Ренессанса» или просто она больше не представляла для него никакой ценности?
Все утро твердил себе, что нельзя терять ни минуты.
Во второй половине дня ничего особенно не изменилось. Снова навязчивое стремление не терять ни минуты, меж тем как теряются все до единой.
– Выйди на улицу, – сказал голос.
(Голос, исходящий от смерти).
Но я не хотел выходить. Мне внезапно отказало то самое противоречивое в природе художника, пусть даже неопытного, свойство зрения: выйдя на улицу, он должен воспринимать все, что видит там, словно ничего об этом не знает, а потом, вернувшись домой, переписать все это начисто, как будто знает об этом все.
Я словно в столбняке. И в довершение бед день как будто обуян шальной мыслью пролететь быстрей всех тех, которые я уже прожил в этом мире: не исключено, что такое замысловатое решение приняло Бюро корректировок.
Я видел, как над головой плывут, вернее, стремительно проносятся облака, но все равно не мог решиться на какое-нибудь деяние и выбрать момент, чтобы начать двигаться, прежде чем наступит новый день. Кармен вошла в кабинет с предупреждением, что мы приближаемся к вечеру. Я выглянул в окно и убедился, что в самом деле уже смеркается, а я так ничего за целый день и не сделал: разве что ревновал, подозревал Кармен и падал духом.
Собравшись уже спать, вижу, что в этот понедельник единственная запись в дневнике должна была бы выглядеть так: «Смерть говорит с нами глубоким голосом, чтобы не сказать ничего, чтобы не сказать ничего…» Надо было бы прочесть это и потом написать сто раз, чтобы лечь спать, веря, что все же что-то написал сегодня. А потом – еще сто раз (отдавая должное паразиту повторения, таящемуся во всяком литературном творчестве): «Мы знаем гораздо меньше, чем думаем, что знаем, но всегда можем узнать больше, ибо всегда есть простор для учения».
– Чем ты занят, Мак? – почти кричит Кармен из гостиной.
Одной рукой зажав себе рот, другой я сдергиваю пижамные штаны, бросаю их в шкаф и остаюсь нагишом:
– Ничем не занят, любовь моя, продолжаю повторять роман соседа.
И представляю при этом, как Санчес, тоже голый, лет сорок или несколько часов назад, – кто ж знает? – готовится перед Кармен, как я сейчас, к чему бы то ни было, но готовится.
Будь моя воля, я бы первым делом поменял в «Поединке гримас» эпиграф. Вместо цитаты из Джуны Барнс взял бы диалог из «Дистанции спасения» Саманты Швеблин:
«– Карла, сын – это на всю жизнь.
– Нет, милая, – говорит она. У нее длинные ногти и она показывает мне их, поднимая пальцы на уровень глаз».
Тогда эпиграф будет вполне соответствовать содержанию рассказа.
Аргентинская новеллистка Швеблин уверена, что необязательно видеть в безумии некий беспорядок, оттого, быть может, что в аномальном и таится самое здравомыслие. Саманта восхищается Кортасаром, Бьой Касаресом и Антонио Ди Бенедетто как авторами рассказов, и я полагаю, что в их творчестве берет начало путь, по которому движется написанное ею, ибо эти трое – лучшие из создателей такого рода литературы, скользящей над серыми и беспокойными мирами повседневности и кем-то названной «литературой разочарования». Я никогда не забуду, Ди Бенедетто и его старую пристань: «Так и мы: были и готовы и не готовы плыть».
Швеблин стремится к тому, чтобы многое из ее рассказов происходило в душе читателя. И если однажды я все же возьмусь переписать «Поединок гримас», то непременно постараюсь добиться того же эффекта, по крайней мере, попытаюсь. Хотя есть и другие писатели, именно так взаимодействующие со своими читателями, я все же приму Швеблин за образец для «Поединка гримас», потому, во-первых, что недавно прочел ее рассказы, и самое сильное впечатление произвела на меня ее «Дистанция спасения», где так остро чувствуется знойный воздух засухи, пропитанный запахом пестицидов и той отравы, которую иные матери дают своим детям. Я по сию пору не оправился от своего тогдашнего удивления, когда, едва дочитав книгу, почувствовал, что сам превращаюсь в одну из матерей с проснувшимся инстинктом убийства: Швеблин добилась того, что рассказанное в самом деле происходило во мне.
Думаю, что по этой причине я, если когда-нибудь все же примусь переписывать «Поединок гримас», буду стараться изо всех сил подражать ее манере, хотя и не сомневаюсь, что для этого надо годами изучать печаль и нелегкое искусство рассказчиков из Рио-Платы.
В моем рассказе эгоизм чревовещателя определял бы все, и в первую очередь: отношения с его единственным сыном. Вальтер под моим пером был бы ревнивцем – примерно таким, каким стал я двое суток назад, хотя не располагаю никакими доказательствами неверности Кармен и сам чувствую себя посмешищем, я бы даже сказал, что мне хочется убедиться в ее измене и тем самым получить право на бегство, – невротиком, сосредоточенным на себе эгоистом, испытывающим сильное, чисто физическое отторжение от родного сына, отторжение, в известном смысле уже предсказанное эпиграфом из Швеблин и стоящее в центре всего.
В переписанном мной тексте Санчеса отец захотел бы в прямом смысле покончить с сыном, то есть убить его без околичностей. И перед нами оказался бы не страх отца, обнаружившего, что его наследник – такое же чудовище, как и он сам, а его противоестественное желание покончить с тридцатилетним сыном, которого он считает выродком, не заслуживающим права на жизнь. Разумеется, я вовсе не разделяю преступного намерения Вальтера, среди прочего еще и потому, что никому не желаю смерти, а также и потому, что обожаю троих своих сыновей. Как раз вчера Мигель и Антонио, старший и средний, позвонили из Серденьи, где проводят изумительный отпуск среди развалин Пулы: тридцать лет назад у нас с Кармен там был медовый месяц. Люблю вас, сказал я им. И тотчас добавил, давая понять, что провожу второй медовый месяц с их матерью: «Мы оба вас любим».
Такое я отваживаюсь сказать по телефону, но зато робею произнести в глаза: разве что вчера, когда не стал сдерживаться.
– Мы тоже вас любим! – закричал Мигель, самый ласковый из братьев, не знаю самый ли умный, что, впрочем, не имеет значения, если любишь всех троих одинаково.
– Нет, я больше, – сказал я.
И Кармен попеняла мне за то, что я так смущаю их. Они уже большие мальчики, только и сказал я в ответ, черта с
