надеясь, что своей заботой о ней уравновесит ее превосходство в уме и культуре, и, сидя так, чувствуя, что в нем уже начинает накапливаться томительная усталость, стал искать что-нибудь, что могло бы взбодрить его, заметил лежащий возле ее кровати знакомый томик и, подняв его, увидел, что в этом номере — возможно, из-за двуспальной кровати — книга содержала также Ветхий Завет, но текст был по-немецки, и он посмотрел только, как выглядит на этом чужом языке первая строчка Книги Бытия, а потом закрыл книгу и вернул ее обратно на место.
Усталость плескалась в нем волнами, на мгновение ему пришла в голову мысль снять туфли и прилечь рядом с ней — в конце концов, он тоже порядком вымотался, все утро гуляя вокруг пансиона и бегая с этажа на этаж, — но он не сдвинулся с места, потому что подумал, что может ее испугать, а если даже нет, то, убедившись, что он лег с ней рядом только для того, чтобы тут же заснуть, она наверняка решит, что он человек со странностями, а потому лучше, чтобы их унылое молчание объяснялось просто ее сонливостью, — и он прикрыл глаза, лениво и праздно размышляя, может ли он вообще жениться на ней, а если да, то где они будут жить — у нее или у него, или же им придется продать обе свои квартиры и купить одну большую, чтобы там были отдельные комнаты для всех детей, в том числе и для её девочки. Он дремал, слыша собственное мерное дыхание, как вдруг его разбудил ее тихий голос — все еще свернувшись калачиком под одеялом, она произнесла: «Жаль, если вы так и будете сидеть здесь все время, лучше походите, посмотрите город, вам завтра уже возвращаться, когда вы еще окажетесь в Берлине? Здесь недалеко есть музей экспрессионистов, там вывешены знаменитые картины начала века, вам, наверно, будет интересно. А я скоро приду в себя, еще немного…»
Он был ошеломлен, ему показалось, что он слышит в ее голосе нотку какого-то окончательного и горького разочарования, и он встал и сказал только: «Хорошо, тогда я еще немного похожу по городу», — и, взяв поднос с чашкой кофе и булочкой, спросил, принести ли ей еще что-нибудь — может быть, термометр? — но она ответила, что в этом нет никакой нужды, и он молча вышел, с подносом в руках, не понимая, зачем, собственно, он его тащит, и уже нажал было кнопку лифта, как вдруг услышал за собой шелест ее босых шагов по полу и звук закрываемой на ключ двери и, вздрогнув от страха и обиды, понял, что их короткий роман завершился.
В лифте он дожевал ее булочку, а спустившись в вестибюль, поставил поднос на стойку, за которой сейчас сидела девочка школьного возраста и готовила уроки. Она взяла его ключ тонкими пальцами и повесила рядом со всеми остальными. Дверь в квартиру хозяев была сейчас открыта настежь, и через нее он снова увидел кухню, в которой на сей раз расположилась вся их семья — здесь были все дежурные, поочередно сменявшиеся за стойкой пансиона в течение минувших суток, и все они с воодушевлением погружали сейчас ложки в стоявшие перед ними глиняные горшки — а отец семейства, большой немец в грубом комбинезоне, сидевший во главе стола, увидев гостя, поднялся, вышел к нему и на тяжелом английском спросил, все ли в порядке, доволен ли он, и даже пригласил Молхо, скорее из вежливости, присоединиться к их обеду. Молхо поблагодарил, отказался от приглашения, похвалил пансион, с восхищением отозвавшись о старинных мечах и кинжалах и даже хотел было объяснить, что его спутница все еще остается наверху, — они наверняка уже недоумевали, не видя ее так долго, неплохо было показать, что он за ней приглядывает, — но тут же передумал и ограничился вопросом, есть ли у них термометр, который ему, возможно, понадобится позже. Немец вначале не понял, и Молхо снова обратился к языку жестов, то вкладывая воображаемый термометр в рот, то вынимая его оттуда, так что тот в конце концов сообразил, о чем речь, и, немного даже напуганный, обещал позаботиться об этом после обеда.
9
И вот он снова, в который уж раз, вышел на улицу и сразу увидел, что буря почти стихла и среди снежных туч открылся даже клочок по-израильски синего неба. Улица напоминала белую аллею, сплошь усеянную людьми. Рабочие в фуражках и комбинезонах и элегантные женщины в высоких кожаных сапогах энергично шагали по хрустящему снежному покрову, в котором дробилось золотистое солнце. На церковной башне звонил колокол, и в маленьких ресторанчиках было полно обедающих. Он колебался, перекусить сейчас или походить немного, чтобы нагулять аппетит, но, подумав, решил поесть, не откладывая, — кто знает, найдется ли в другом месте такая же дешевая закусочная, как возле пансиона, в которую он в конце концов и втиснулся. Протолкавшись сквозь толпу, нашел себе место у столика, за которым ели несколько молодых веселых парней, заказал сосиски с картошкой и кружку пива, и вся эта еда и в самом деле обошлась ему дешевле некуда. Потом, насытившись и слегка опьянев от холодного пива, вышел на улицу и в полном соответствии с указанием оставшейся в пансионе спутницы спросил у прохожих, как пройти к музею экспрессионистов, но, подойдя к старому мрачному зданию, увидел длинную очередь у входа, сказал себе: «К чему мне все эти старые мрачные немецкие картины, хватит с меня культуры в этой поездке», — и, свернув налево, в сторону спуска к Берлинской стене, которая, как он вдруг понял, чем-то загадочно его привлекала, быстро вышел к ней и двинулся вдоль, отмечая, что свежевыпавший снег уже успел сплестись в ее трещинах тончайшим белым вьюнком. Стена снова понравилась ему. «Это их наказание», — подумал он, хотя сами немцы вроде бы вовсе не тяготились ею, напротив, эта стена словно подарила им уголки полной тишины в самом сердце грохочущего города.
Вскоре дорога вывела его на широкий бульвар, и он понял, что по нему сможет добраться до какого-то важного места. Действительно, следуя указаниям прохожих, он в конце концов вышел на площадь перед каким-то большим и тяжелым зданием, которое оказалось бывшим рейхстагом, и там влился в тонкую струйку туристов, подымавшихся по ступенькам к специальной смотровой площадке, с которой можно было заглянуть на Восточную сторону, на Бранденбургские ворота и окружавшие их широкие и пустые, без магазинов и прохожих, улицы
