-- Ну, пошло-поехало, ты, Любка, всегда невпопад скажешь -- возразила баба Дуся и толкнула тихонько сзади свою говорливую дочь. Ребята сидели, опустив голову, а Нинка уже приготовилась дать отпор по всем правилам своей любимой тетке
-- Что мать-то не пришла? -- Чтобы перебить разговор, спросила Веньку Нинина мама, и он не задерживаясь и сам удивясь, почему так сказал, соврал:
-- У нее дежурство как раз выпало. На самом деле, он просил маму, чтобы она не ходила, потому что знал, что без отца она не пойдет, а с отцом... Он даже не мог себе толком объяснить, почему он не хотел, чтобы мама пришла с отцом. У Нинки нет отца... у Шурки... и ему было как-то неловко, если не стыдно, что они придут целой семьей...
-- Ты скажи ей -- пусть в другой день, чтоб зашла... попроси... поговорить надо...
-- Ладно. Спасибо! -- пообещал Венька
-- Может, когда возвращаться с работы будет, по дороге. Я теперь все время в первую смену... я и провожу ее... теперь уже светло долго...
-- Ну, ребятки, чего я принесла вам! -- И баба Дуся поставила на стол огромную из темной глины миску -- драники! Да с селедочкой! Ешьте на здоровье! Прости, Господи, грехи наши!
-- Бабушка, это тоже грех? -- Нинка кивнула на миску!
-- Все грех, доченька!
-- А как же добрые дела?
-- А добрые дела только, чтоб грехи замаливать -- всю жизнь во грехе живем, разве не видишь. С измальства начинаем. У маленьких -- и грехи маленькие, а кто большой -- и грешит много. А прощенье- то не купишь. Ну, полно -- за твое здоровье, за твое здоровье -- вон ты какая!
-- Заневестилась! -- Снова вспыхнула так долго молчавшая тетя Люба. Венька подумал, что сейчас Нинка по своему обыкновению выскажет ей все, как положено, но она проявила чудо выдержки и гостеприимства. -- Бабушка ты нам спой... какую-нибудь старинную...
-- Ну, какой там петь! -- запротестовала баба Дуся
-- Пожалуйста, попросил молчавший до сих пор Шурка, и баба Дуся, серьезно посмотрев, ответила именно ему:
-- Спою.
Она удобно уселась на стуле, долго оправляла широченный фартук, положила ладони на колени, чуть качнулась назад и закрыла глаза.
Куковала кукушечка в садочку,
Приложила головку к листочку,
Куковала, казала: Кто же мое гнездечко разорит?
Венька смотрел на ее лицо в мягких морщинах, покрытых светлым пушком, на чуть кивающую при пении голову и чувствовал, что весь, со всех сторон окружен этим ровным, чуть дрожащим звуком. Он так переживал всю печаль кукушечки, оттого что разорили ее гнездечко пастушки, так наливался безысходной тоской девушки, которой косу расплетали, что ничего больше не оставалось внутри, кроме этого. И, несмотря на то, что грустнее песни, может, он не слышал прежде никогда в жизни, каким-то подсознанием он понимал, что это именно ее ему так долго не хватало. Все в нем успокаивалось. Всякая душевная мелочь, как опилки ссыпалась, и оставалось только это -- он еще не знал, что, и не мог понять, но чувствовал до слез, до комка в горле, до восторга.
ГЛАВА ХYI. ПОБЕГ
Белобородка шел по улице, сам не понимая, почему сюда приехал и что собирается делать. Он дошел до Летнего. Взял у сторожа ключ, открыл свою комнату -- в лицо пахнуло холодной сыростью, напитанной старым табачным запахом. Он провел пальцем по стулу и оставил диагональ на сидении, но не вытер его, а расправил полы пальто и сел.
Сегодня был "пустой день", он никого не ждал. Поэтому, когда в дверь постучали, и просунулась Венькина голова, он искренне удивился. Следом появился Шурка. Они пришли вместе, но не стали вместе заходить.
-- Почему вы решили сегодня навестить храм Мельпомены? -- Оба пожали плечами. Они и правда не знали, что сказать. Но когда постучала Веселова, а следом пришла Вера, Белобородка оглядел всех внимательно и очень серьезно спросил:
-- Вы сговорились заранее, или я готов поверить в волшебную притягательную силу искусства... -- Не дождавшись ответа, он вдруг протянул руку вперед и немного вверх, очень похоже на знакомый жест многочисленных статуй, и заговорил голосом, как бы идущим изнути и издалека: "Ты не знаешь ли Давида Лейзера? -- Все невольно обернулись, ища глазами, к кому он обратился. -- Вероятно нет. Это старый, больной и глупый еврей, которого никто не знает, и даже твой Господин забыл о нем. Так говорит Давид Лейзер, и я не могу ему не верить: он глупый, но честный человек. Это его я выиграл сейчас в кости -- Ты видел: шесть, восемь, двадцать. Однажды на берегу моря я встретил Давида Лейзера, когда он допрашивал волны, о чем жалуются они, и он мне понравился. Глупый, но честный человек, и если его хорошенько просмолить и зажечь, то выйдет недурной факел для моего праздника..."
Все сидели, замерев, потрясенные. Венька догадался, что это кусок из какой
--то пьесы. Он представлял себе Мельника, стоящего на берегу и допрашиваюшего волны. Шурка понурил голову и при слове "зажечь" вздрогнул и отшатнулся. Вера подалась вперед, и губы ее невольно повторяли окончания слов, когда она могла их предугадать, а на лице Веселовой было просто написано крупными буквами:"Ой, мамочки!" Белобородка спокойно закурил, и, явно обращаясь к двери, или тому, кто стоял за ней, тихо сказал:
-- И не бойтесь, не бойтесь, что искусство может что-то в жизни переделать...
Но ничто не сравнится с наслаждением им. -- Он говорил это, сожалея, что тот, невидимый, не понимает, и явно не веря, что поймет. -- У нас больше не будет театра, -- сказал он и посмотрел на всех, и жестом остановил возражения, -- но... я думаю, что вы не посетуете на время... вам еще достанутся новые роли...
Больше никто его не видел после того вечера. Словно оборвалась дорога в горах. Они шли, шли, поднимаясь вверх. Может быть, шли к вершине или перевалу, чтобы увидеть оттуда новые долины, и они уже стали появляться перед их взором,но... неожиданно дорога оборвалась. Перед ними зияла пропасть, и они растерялись: дорога назад потерялась в камнепаде, дороги вперед не было.
Венька не спал всю ночь. Он чувствовал какую-то непонятную ему связь между тем, что закрыли их кружок и пожаром синагоги во время погрома. Между тем, что он перестал дома натыкаться на еврейские газеты и этими странными словами Белобородки о том, что им достанутся новые роли. Разве он думал, что они все станут артистами? Он о других ролях говорил. Это все было одним запутанным клубком, из которого торчали ниточки-вопросы. Эти неудобные вопросы никак не забывались и не прятались, а своими закорючками непрерывно цепляли то с одного, то с другого бока, и поэтому получалось, что идешь, как пьяный, шарахась из стороны в сторону. Даже то, что Генка сказал, было оттуда же. Отчего он так переменился, Генка? Может, конечно, и ему Лизка сказала, что ей вырваться надо, и он просто повторил ее слова, понятно, почему повторил... но похоже, что ему и правда -- уже никак со своим отцом... а тоже паспорт получать вот-вот...
Вопросы эти так донимали Веньку, что он не знал, куда деться. На уроках ему перестали говорить "не крутись", или "Марголин, повернись лицом к доске!" В этой школе его никто не называл по имени и никто не обращал на него особого внимания. Но в дневнике, на полях регулярно писали: "вертится на уроках", "нет усидчивости и прилежания", "невнимателен на уроке математики" и еще много интересного в том же духе. Эти надписи змеились сверху вниз, свивались спиралями, как свисающий с елки серпантин, перпендикулярно строчкам, на которых значились дни недели, названия уроков, и в графе оценки редко-редко встречалось 4 -- в основном, почти во всех этих клеточках стояло 5 за разными подписями учителей.
Венька переменился. Это заметили все. Он, присутствуя, отсутствовал на уроках. Сидел, смотрел в окно и думал о своем: он решал задачку со столькими известными, что ответ получался слишком многозначным, а, значит, -неправильным. Венька не знал настоящего ответа. Это так мучало его, что он затих, придавленный своей беспомощностью. Когда он понял, что самому ему не справиться, стал искать , у кого спросить,с кем посоветоваться. Но из всего его окружения, только два человека было, кому он доверял безгранично: мама... и Эсфирь. Венька был уверен, что они знали ответ, но... мама... маму спросить проще всего... и труднее... она наверняка испугается этих вопросов. Венька даже не знал, почему он так решил, но у него была внутренняя уверенность, что это так, а если так -- ее нельзя спрашивать. Она все время плачет потихоньку и нервничает. Эсфирь? Нет. Ее тоже не спросишь. Если бы он сидел в классе, а она ходила по рядам, можно было подойти на перемене и спросить. Нет. Лучше утром будто невзначай встретить ее у пустыря и по дороге спросить... если она захочет ответить правду. Он уже привык к тому, что на некоторые вопросы взрослые отвечают очень... очень... Ну, как очень? Так, чтобы если я проболтаюсь, это бы ничего не значило... Он знал, что нельзя никому рассказывать, о чем говорят дома. И тогда вдруг опять всплыла в памяти та встреча отца с дядей Сережей, и то, как он погладил его по голове и твердо сказал, что болтать не надо, что он ведь уже взрослый парень. Вот! Вот, кто скажет правду и не боится, что он потом проболтается. Венька понял, что один ответ он нашел -- единственный, кто скажет ему, в чем тут дело -- дядя Сережа. И, значит, надо его непременно увидеть!
