– То есть, как так – шляйся? Я по государственному делу…
– Ну, отстань ты, ради Бога… отстань! Я вас не касаюсь…
– Странно!.. – фыркнул Васькин, пожал плечами.
Его мутило: ты да ты! Да какого черта, все тыкает?!. А сам не смел: не выходило. С прошлого осталось – вы, Михайла Алексеич. Кучер внушал почтенье – и обращением, и ростом, и голосом, и как глядел, с усмешкой, сверху вниз, с прищуром. Осталась почтительность и робость: все почитают, дядя Насти… Словами не накроешь.
– Странных нонче нет: не подают. Все перемёрли. Были странные, остались… сам понимаешь, кто. Святые дни теперь, не хочу ругаться.
– В хоромах! Сами пожелали… Могли бы и у нас, я бы аттестовал! Или к себе, на родину…
Старик вколачивал гвоздочки.
– Кубарь я вам! Атестовал… Я тебе не лошадь, – атесто-вал IА дом мой, сорок годов, как заколочен. Строиться мне не с чем. Было четыре тысячи зажитых, на книжке, – вы сглотали! Ты меня давно атестовал. Свечку за тебя поставлю. Все твои ди-креты… – похлопал кучер под затылком.
– Странно!.. – встряхнулся Васькин. – Уклоны были, но… самосознание народа… борьба культуры…
– Отстань ты от меня… что ты, ей-Богу, привязался!..
Кучер отшвырнул починку, плюнул. Огляделся, отыскивая что-то. Достал из-под стола бутылку, налил в чашку, выпил. Хрустнул огурца.
– Самогон имею – и хозяин. Могу хоть за границу ехать.
– Сердитесь все, Михайла Алексеич… – сказал, заискивая, Васькин. Закурил. – А все друзьями были…
– Друзьями… Таких друзей… ночь подошла и припирайся. В окошки воют… – сказал кучер, прокалывая шилом кожу. – Ну, если ты с починкой, не возьмусь. Полон, вон, угол натащили.
– Нет, новые бы надо, к весне… охотничьи.
– Охотничьи? Ха-а… До весны не близко. А те-то, ай уж истрепал?
– Какие? – удивился Васькин.
– Какие… не знаешь! У Митьки отобрали… Сергей Андреичевы, вот какие.
– Как вам все известно! Те… отправлены шахтерам, – сказал, нахмурясь, Васькин.
– Знаем тех шахтеров. Дай-ка ружьецо-то, погляжу…
– То есть, вы думаете, что?..
– Дай, сейчас узнаю. Бензель-то стер?
– Это, во-первых, не его. Это об березу стукнуто.
– За это-то и стукнут. А за сапоги с тебя… Мне и на дьячкову долю надо, шестеро после него осталось, как вы угнали… за святое дело! – погрозил кучер шилом. – Молчи, я знаю. А то бы и шить не взялся. Матерьял твой будет? Муки… полтора пуда…
– Полтора?
– Полтора. Соли пять фунтов, сахару четыре, чаю настоящего четверку, махорки… пять осьмушек. Все.
– Значит, сколько же выходит?.. – попробовал прикинуть Васькин.
– Столько и выходит. Вот, как хочешь считай…
– А не дороговато будет, Михайла Алексеич?..
– Что вам дороговато!
– Ну, извольте. Мерочку сымите. Старик снял мерку.
– Деликатные носочки носишь… пильдекос? Бурочки на редкость тоже. Вот, стал богатый…
– Это мне… с Кавказа, один товарищ.
– Крадут теперь и на Кавказах. Где, скажи, не крадут?..
– Вы – пессимист, Михайла Алексеич!
– Кем был – таким остался. Пес или не пес…
– Ах, вы… Да… вас тут никто не беспокоит? Вы скажите, я распоряжусь…
– Будут беспокоить – сел на машину, и за границу. Место мне давно готово, зовут.
– Кто же это? Настасья Николаевна?
– Кто бы ни звал. Сергей Андреич и там качает, орудует. Именье опять купил, завел лошадок… Изобретатель! Там сразу оценили…
– И мы бы оценили…
– Да, уж оценили. Мне-то хоть не говори, не кройся. Арестантских рот не бойся… не церемонься. Я тебя с сопель знаю. Волком как ломался, за полтинник…
– Как вы все, в обидном смысле, некультурно… – сказал, обидясь, Васькин.
Помолчали. Гукнуло бревно с морозу.
– Письмо, я слышал, получили?
– Получил. И подарки, к празднику. Какаво и шиколат. Сосу. Выдрали из пакета половину. Мне все пишут, сколько посылали. Отписал, чтобы не слали больше… свиней кормить. Лучше сам приеду.
– Черт знает! Это все народ развратный. Мы казним за это, всячески искореняем пережитки…
– Тьфу! – плюнул с сердцем кучер.
Печка меркла, гуще засинели стекла. В когда-то светлой кухне, с начищенными образами, самоваром, кастрюлями, – копотью глядело. Пахло мастерской, подвалом. Промерзшие углы мерцали серебряным глазетом. Васькин осмотрелся, вспомнил Настю, как каблучки стучали, тряслись сережки… как пахло поросенком с кашей. Аппетит с прогулки разыгрался.
Кучер зажег бумажкой лампочку-коптилку.
– Бывало, «молния» горела! Теперь с «глазком»… Спиц нету, карасину не допросишь. И карасин-то сбег. Святки, а сиди без свету.
– Святки уж прошли, – очнулся Васькин. – Новый год давно. Тринадцатое число сегодня.
– Это по-вашему. А у нас все старый. Черт спутал, Рождество украсть желает. Я все дни считаю, не сбиваюсь. Нонешний-то день, бывало, гостей наедет… на Васильев Вечер, на елку! Привез с «Былёвки» – красная на чай!..
– Ка-ак?.. – удивился Васькин. – Завтра… Новый год?..
– Наш. А твой прошел, отпили. Как ты подгадал-то складно, старую дорожку вспомнил! – усмехнулся кучер. – Это уж тебя сама судьба… туркнула, как кутенка, мордой… Ты судьбе не веришь, а я верю. Мне твоя судьба-то… как вот на ладошке! – прихлопнул кучер. – Гляди вон, до чего добили! – мотнул к окошкам. – Волки в дом лазить стали!..
Васькин посчитал: тринадцатое января сегодня… да, как раз. Судьба… Как вышло!..
– Как попал-то, враз! – смеялся кучер.
Смех был нехороший. Стало неприятно, жутко. Костлявое лицо мигало, седые кудри копошились строго, запавшие глаза смущали.
– И попа-дешь, как пить. Я все причуствую!.. – закачал кучер пальцем, впиваясь взглядом. – Ка-нец!
Лампочка коптила, возились тени. Кучер достал бутылку, принес горбушку хлеба в полотенце, кислой капусты, соль в жестянке, головку луку. Покрестился.
– Вот, и ужин заработал. А масла нет, шабаш, пропало. Тебя не приглашаю, у тебя хлеб-соль свои, харчик ваш особый… Поросят везли намедни, гусей мороженых, – глядел я… а господ не видно! Кто ж это ест-то все? Новые какие господа?.. Зна-ем, кто ест-то, за углами. Ели и мы, а вот… ша-хте-рам, значит, подвалило счастье… А?.. По скольку поросятины-то раздаете? гу-сятины?
Васькин молчал. Было неприятно слушать, а не горело сердце. Не на людях, и кучер оставался все-таки своим и прежним. Строгие глаза смущали.
Кучер выпил крепко, похрустывал капустой.
– Во как… – сказал он вздохом, и по его лицу прошло улыбкой. – Видал? – мотнул он под иконы, – как образовали!
Васькин взглянул на рамочку из золотой бумаги, подошел поближе. Да неужели Настя? Похожа, но совсем другая. В шляпке, котелочком, с голыми руками и плечами, с открытой шеей, как артистка. Родинка на шее, знакомая, Строгие глаза, и рот серьезный, без улыбки. Красавица, совсем артистка. Да неужели это Настя?..
Кучер хрустел капустой. Волосы, в упругих кольцах, качались над глазами, темные еще усы ходили; лоб в морщинах думал.
– Ну… спать пора ложиться.
Васькин взглянул в окошко. В елочках мороза тускло расплывались звезды.
– Ну, прощайте, Михайла Алексеич, – уныло сказал Васькин. – Конечно, прежних отношений нам не вернуть…
– Отнесло… и слава Богу, – усмехнулся кучер.
– Эволюция социально разлагает, делает отбор…
– Че-го? Все отобрали. Еще чего?..
– Нет, я так. Мы разных направлений взглядов… А это кто же… Настасья Николаевна?!. – не удержался Васькин.
– Ка-ак образовалась! – сказал самодовольно кучер, расправил ус. – Из самаго Парижа, из-за границы. Все зовут – мамзель, по-благородному. Там не матюкают, не шандрычут. Тыщи женихов… Ну, дай Бог счастья.
Васькина кольнуло.
– Выходит замуж?..
– Там стро-ro. Там за это… головы секут! – кучер пристукнул ложкой. – Там все по-благородному… все шиколат едят!
– Знаем все, – ехидно усмехнулся Васькин, – эксплуатация… капиталистического империализма!..
– Чего-о? Ты мне не заливай, я тебе не дурак бесштан-ный… капитали-зма!.. Я тебе сейчас приставлю, как отличают!
Кучер достал на полке плитку шоколада, аккуратно положил на стол, накрыл ладонью.
– По-заграничному умеешь? Не умеешь! Четко как пропечатано, смотреть приятно! Золотые буквы… Тонкую фуфайку к празднику, не эту. Как помнят, настоящие-то люди!.. Сам Сергей Андреич мне написал, гляди!..
Кучер достал с полки чайную шкатулку, вынул из нее открытку, полюбовался:
– Видал, башня знаменитая какая! В руки не дам, сам умею. Вот, что пишут… – водил он пальцем: – «Старый друг наш, Михайла Алексеич… все мы тебя помним и жалеем…» Жа-ле-ют! «Если скучаешь по Насте, пиши… вышлем ви-зу!» Ви-зу!!. – постучал кучер пальцем, – «и денег на дорогу. Будешь опять в именье, не хуже прежнего… Есть лошадки!..»
Вот как благородные-то люди! «Дру-уг» Ночь не спал, плакал… как растроганно! Это вот оценили! Это не сволота. Мне это одно слово все побыло, чего я навидался. Стыдно, не уберег. За мукой поехал… и крышу сняли, и рамы… А кто учил?!. Н-ну! – стукнул кучер, боднул кудрями, – мотаться будут! Что-о?.. Боюсь тебя… спай, сказывай своим…
