Глотая слезы, Стомадор схватил Галерана за плечо, твердя:
– Довольно… Хватит. Я больше не могу Я буду стрелять. Мне теперь все равно.
– Уходите, – тихо произнес Давенант, – не мучайтесь. Мне хорошо, я спокоен. Я сейчас живу сильно и горячо. Мешает темная вода, она набегает на мои мысли, но я все понимаю.
– Напасть на ворота? – сказал Ботредж. Ему не ответили, и он тотчас забыл о своем предложении, хотя приготовился ко всему, как Стомадор и Галеран. Их состояние напоминало перекрученные ключом замки.
Взяв руку приговоренного, Галеран стал ее гладить и улыбаться.
– Думай, что я слегка опоздал, – шепнул он. Мне тоже осталось немного жить. Делать нечего, мы уйдем. Все-таки прости жизнь, этим ты ее победишь. Нет озлобления?
– Нет. Немного горько, но это пройдет. Едва увиделись и должны расстаться! Ну, как вы жили?
Ботредж начал громко дышать и ушел к окну; его рука нервно погрузилась в карман. Он вернулся, протягивая Давенанту револьвер.
– Не промахнетесь даже с закрытыми глазами, – сказал Ботредж, – вы – человек твердый.
Давенант признательно взглянул на него, понимая смысл движений Ботреджа и радуясь всякому знаку внимания, как если бы не ужасную смерть от собственной руки дарили ему, а веселое торжество. Он взял и уронил его рядом с собой.
– Устроюсь, – сказал Давенант. – Я понимаю. Что же это? Стомадор! Не плачьте, большой такой, грузный!
– Что передать? – вскричал лавочник, махнув рукой на эти слова. – Есть ли у тебя мать, сестра или же та, которой ты обещался?
– Ее нет. Нет тех, о ком вы спрашиваете.
– Тиррей, – заговорил Галеран, – эта ночь дала тебе великую власть над нами. Спасти тебя мы не можем. Исполним любое твое желание. Что сделать? Говори. Даже смерть не остановит меня.
– И меня, – заявил Стомадор. – Я могу остаться с тобой. Откроем пальбу. Никто не войдет сюда!
В этот момент полупомешанный от страха Лекан ворвался в камеру и, прошипев: «Уходите! Перестреляю!» – был обезоружен Факрегедом, подскочившим к Лекану сзади.
Факрегед вырвал у надзирателя револьвер и ударил его по голове.
– Уже пропал! – сказал он ему. – Опомнись! Смирись! На, выпей воды. Застегни кобуру, револьвер останется у меня. Эх, слякоть!
– Лекан, кажется, прав, – отозвался Тиррей. Оглушительные действия, брань и стакан воды образумили надзирателя. Чувствуя поддержку и крепкую связь всей группы, он вышел, бормоча:
– Мне показалось… на дворе… Скоро ли, наконец?
– Положись на меня, – сказал Факрегед, – не то еще бывало со мной.
– Решайте, – обратился Ботредж к Давенанту. – Все будет сделано на разрыв сердца!
– Не думайте, – вздохнул Давенант, – не думайте все вы так хорошо для одного, которому суждено пропасть.
Взгляд его был тих и красноречив, как это бывает в состоянии логического бреда.
– Должна прийти, – сказал он с глубоким убеждением, – одна женщина, узнавшая, что меня утром не будет в живых. Ей сказали. Неужели не лучшее из сердец способно решиться посетить мрачные стены, волнуемые страданием? Это сердце открылось, став на высоту великой милости, зная, что я никогда не испытал любящей руки, опущенной на горячую голову. Как мало! Как много! Неизвестно, как ее зовут, и я не вижу ее лица, но, когда вы уйдете, я увижу его. В этом – все. Проклят тот, кто не испытал такого привета.
– Мы увидим ее, милый Тиррей, – сказал Галеран, внимательно слушая речь, навеянную бредом и одиночеством. – Кто ей сказал?
– Как будто кто-то из вас, – встрепенулся Давенант, осматриваясь с усилием, – недавно выходил отсюда.
– Вышли и вернулись, – неожиданно произнес Стомадор, отвечая взглядом пристальному взгляду Галерана.
Ботредж тоже понял. Образы предсмертного возбуждения открылись им в той же простоте, с какой говорил Давенант. Ночь смертного приговора уравняла всех. На многое довольно было намека.
– Стомадор, – шепнул Галеран, отходя с лавочником к окну, – ведь вы готовы на все…
– Он готов, я с ним, – сказал Ботредж, – но… вы?
– Нет, я не гожусь, – грустно ответил Галеран. – Я – порченый. Вы сделаете лучше меня, если сделаете.
Слушавший у двери Факрегед мрачно кивнул головой, когда Галеран глазами спросил его.
– Да, – сказал Факрегед, – все мы решились на все, по крайней мере о нас будут говорить с уважением. Пусть идут, только недолго, через час станет опасно.
– О чем вы говорите? – спросил Давенант. – Как длинна эта ночь! Но я не жалуюсь, я никогда не жаловался. Галеран, сядьте на койку, вы уйдете последний.
Между тем Ботредж и Стомадор, крадучись, проникли в отверстие за стеной лазарета и поползли к Тергенсу; он, догадываясь уже о скверном исходе, молча смотрел на приятелей, которые, ухватив друг друга за плечи, спорили, стоя на коленях. Тергенсу Стомадор сделал знак не мешать.
– Вы слушайте, – говорил Ботредж, тряся плечи лавочника, – я проворнее вас и могу сказать все быстрее. Я знаю, что делать.
– При чем проворство? Пустите, отцепитесь, ты все погубишь! – возражал Стомадор, сам не выпуская плеча Ботреджа. – За тобой прибежит толпа…
– Не упрямьтесь, времени у нас мало, – перебил Ботредж, – ведь это не то, что привести священника. Душа его мучится. Понимаешь ли ты?
– Я все понимаю лучше вас. Сойди с дороги, говорят тебе. Ты не можешь выразить, как нужно, от тебя разбегутся все. У меня есть опыт на эти вещи! Я изучаю психологические подходы и имею верность глаза! Как можешь ты меня заменить? Это нахальство!
– Бросьте. Я сбегаю за угол к одной вдове, она добрая душа и не труслива. Она сразу пойдет. Ее сын тоже сидит в тюрьме, только не здесь.
– Да понимаешь ли ты, чего хочет он перед смертью? – зашипел Стомадор. – Даже мне этого не сказать, хотя в такую сумасшедшую ночь мои мысли проснулись на всю жизнь! Он хочет вздохнуть – слышишь? – вздохнуть всем сердцем, вздохнуть навсегда! Молчи! Молчи! Это я приведу последнего, неизвестного друга, такого же, как его светлый бред! – в исступлении шептал Стомадор, утирая слезы и чувствуя силы разбудить целый город. – О ночь, – сказал он, стремясь освободиться от переполнивших его чувств, – создай существо из лучей и улыбок, из милосердия и заботы, потому что такова душа несчастного, готового умереть от руки нечестивых! Что мы будем болтать. Стой у тюремного выхода и стреляй, если понадобится!
Ботредж хотел возражать, но Тергенс взял его за ворот блузы и оттащил от лавочника, кинувшегося, ударяясь головой о свод, к выходу на двор.
– Сидите, – сказал Тергенс, – лавочник говорит дело. Перескочив из двора на пустырь сзади сарая где сильно волнующийся Груббе сидел, не выпуская из рук рулевого колеса, лавочник только махнул ему рукой, давая тем знак стоять и ждать, сам же обогнул квартал со стороны пустыря, выбежав на Тюремный переулок ниже тюрьмы.
Сухой, знойный ветер обвевал его задыхающуюся фигуру. С обнаженной головой, чувствуя все время безмолвный призыв сзади себя, Стомадор оглядывался в ночной пустоте. Он то шел, то бежал.
Луна таилась за облаками, обнажив светящееся плечо. Бесстрастный ночной свет охватывал тени домов. Не добегая моста в низине, соединяющего предместья с городом, Стомадор увидел двух девушек, торопливо возвращающихся домой. Он кинулся к ним с глубокой верой в одушевляющую его силу, но, замерев от неожиданности, эти девушки при первом его слове: «Помогите умирающему..» – разделились и бросились бежать, испуганные диким видом растрепанного грузного человека. Не останавливаясь, не смущаясь, Стомадор пробежал короткий квартал, соединяющий мост со ступенями северного выхода Центрального бульвара, почти пересекающего город прямой линией.
Густая листва низких пальм шумела и колыхалась от горячего ветра, далеко играл оркестр мавританской ротонды; его звуки отдалялись ветром, иногда лишь звуча явственно и тревожно, как слова, бросаемые в дверь человеком, уходящим навсегда, далеко. Почти не было прохожих в этот час ночи; на конце бульвара одна явственная женская фигура в черной мантилье приближалась к ступеням; как звезды, блеснули ее глаза.
– Жизнь, остановись ради смерти! – крикнул Стомадор, бросаясь к ней. – Кто бы вы ни были, выслушайте голос самого отчаяния! Дело идет о приговоренном к смерти. Я не пьян, не безумен, и я сразу поверил в вас. Не обманите меня!
Даже первый месяц брака не дал счастья молодой женщине, так горячо любившей своего мужа, что она не замечала его обдуманных действий, подготовляющих разрыв. Лишь первые дни брака Ван-Конет был внимателен к своей жене; с переездом в Покет он перестал стесняться и начал вести ту обычную для него жизнь, к которой привык. Он был рассеян, резок и насмешлив, как взрослый, быстро разочаровавшийся в игрушке, взятой им из прихоти для недолгой забавы. В этот день Консуэло была грубо оскорблена Ван-Конетом, попрекнувшим жену ее незнатным происхождением. Чтобы хотя немного рассеяться, молодая женщина отправилась на концерт одна, где, слушая взволновавшую и еще более расстроившую ее музыку, в задумчивости покинула концертный зал. Впервые так тяжко не совпадали выраженные высоким искусством чувства с ее горьким наивным опытом. Грустная, чувствуя желание остаться одной, она, мало зная город, медленно шла по бульвару не в ту сторону, куда надо было идти, и ее остановил Стомадор.
