Я молча встал и длительно посмотрел в его беззрачковые глаза, пытаясь понять, что они выражают. Я, кроме того, ждал, что он что-нибудь скажет. Но Аллот не сказал больше ничего и прочесть того, что было в его глазах, я не смог. На лбу его выступили капли пота.
Я повернулся, взял со стола несколько папок и направился к двери.
{170}
42.
Но выйдя в прихожую, я как бы споткнулся. Куда направиться, в каком направлении сделать первый шаг? Вернуться к Мари было по-прежнему, если не еще больше, невообразимым. Уехать к Заза? Зачем? Чтобы снова начать ходить от стены к стены; в низкой комнате? Пока я, застыв в неподвижности, размышлял, за дверью послышались шаги, в замке заскрипел ключ, и я успел подумать, что это, вероятно, сиделка. Я ощутил некоторое вопросительное беспокойство: что она подумает обнаружив в квартире совершенно ей незнакомого человека с папками в руках? Но длилось это недоумение недолго, так как дверь открылась и вошла Зоя. Увидав меня она вздрогнула и застыла в неподвижности, секунд, я думаю, на пятнадцать-двадцать.
- Вы так долго не шли, - прошептала она наконец, - что перестала вас ждать.
Ни одно из приходивших мне на ум слов не могло ничему соответствовав и еще раз молчание открыло мне свои неистощимые сокровища. По отношению к словам оно то же, что музыка по отношению к тишине, совершенства которой она передать не в силах.
- Я все такая же, - услыхал я тогда. - Ничего не переменилось.
И правда: она была так же красива, так же хорошо сложена, с таким же вкусом одета. На ней было легкое, пестрое платье, белокурые локоны падали на ее плечи прикрывая уши и часть щек. на которых, - то ли от волнения, то ли от жары, - пылал яркий румянец. В глазах мерцало сложное сочетание удивления и решимости, может быть было в них нечто властное. Я хотел было сказать: "я ухожу", обдумывая, надо ли к этому присовокупить, что я видел Аллота и больше видеть его не хочу. Но до того, как я решился, Зоя произнесла:
- Аллот очень болен. Кроме того, что сломанная кость не срастается, него расстроилась сердечная деятельность. И что-то в желудке, опухоль.
- Рак? - спросил я.
- Нет. Не рак. Но нужна операция, которой нельзя сделать из-за его слабости.
- Он скоро умрет, - сказал я.
- Идите за мной, - промолвила Зоя и провела меня по коридору в ту спальню, где я уже побывал. Закрыв дверь она, прежде всего, подошла к зеркалу и провела рукой по волосам и по щекам.
- Сегодня и жарко и душно, - замигала она, оборачиваясь. Вы задолго до меня пришли?
- С полчаса.
- И видели Аллота? Сиделка с ним?
- Нет. Он один. Сиделка опаздывает.
- Вы с ним говорили?
{171} Я не сказал совсем ничего, а он почти ничего.
- Подождите меня здесь, я сейчас вернусь, сядьте в кресло, не уходите. - произнесла Зоя, скороговоркой, и стремительно вышла.
Я принялся рассматривать ее комнату, испытывая одновременно и удивление, и некоторое волнение. Больше всего меня привлекли развешанные по стенам полотна и рисунки. Их было много и сюжеты были разнообразны. Но на всех был очевиден отпечаток ее характера: твердость и высшая замкнутость. Если в Зое кипели страсти, то были они глубоко запрятаны в почти недосягаемые недра ее души.
Вернувшись, она пояснила, что сиделка пришла почти тотчас же после нее.
- Задержись мы еще на минуту, она нас застала бы. У нее ключ, как у вас. Скажите теперь, как вы появились, откуда? Вы видели Мари?
- Нет.
- Прямо ко мне, стало быть?
- Да.
Она явно старалась проникнуть в сущность моих побуждений и, невидимому, в голове ее шевелились разнообразные догадки. Но единственная, которая озарила бы ее лицо радостью, казалась ей, вероятно, неправдоподобной.
- Нам надо обо многом поговорить, - сказала она, - но так как сиделка опоздала и ничего не принесла, я сначала схожу за провизией. Не хочу ее посылать, мне пришлось бы остаться с ним...
- Скорей, скорей, мадам Аллот, - раздалось за дверью, ручку которой теребила нервная рука. - Скорей, скорей, ему худо, он задыхается.
Зоя вышла и снова я стал рассматривать ее комнату, ее рисунки, ее картины. Одна из них показалась мне особенной. Это было искаженное не то болью, не то страхом, не то отвращением женское, почти детское, личико, две скрюченных руки, две вытянутых, с напряженными сухожильями, ступни, вместо тела было красно-бурое пятно. Все вместе лежало на светло-зеленой, усеянной красными маками и белыми маргаритками лужайке. С двух сторон очень синее небо было обрамлено нежной листвой березок. Противупоставление света и ясности неуклюжести, ненужности, оскорбительности бурого пятна, сухожилья ног, почти вывернутые пальцы, складка губ и помутневшие глаза - все это производило донельзя угнетающее впечатление. Я отвернулся чуть ли не с тоской.
Прошло четверть часа, может быть больше. В коридоре раздались легкие и поспешные шаги. Вошла Зоя.
- Ему лучше, - сказала она, и нельзя было угадать: с облегчением пли с сокрушением. - Сердце вдруг стало сдавать. Сиделка перепугалась, но мы успели сделать вспрыскивание.
Потом, приблизившись ко мне настолько, что я почувствовал ее тепло, спросила:
{172} - Вы останетесь?
-Да.
- Наверно?
-Да.
- Я ему ничего про вас не сказала. Он слишком слаб. Теперь я бегу за покупками, мы позавтракаем здесь. Его накормит сиделка. если только его можно будет кормить. Вы не уйдете? Вы меня дождетесь ?
- Дождусь.
Посмотревшись в зеркало, она прибавила:
- Я переоденусь. Я надену другое платье. Сняв с вешалки три платья: голубое, пестрое и темно-зеленое с кружевными вставками, она осведомилась:
- Какое вам нравится? Зеленое мне идет больше всего, но боюсь, что в нем мне будет жарко.
- Вам идет и то, что на вас сейчас.
- Но я все-таки переоденусь, - решила она, и вышла. Когда через две минуты она вернулась, я не мог не признать, что и зеленый цвет, и кружевной воротник, и широки вырез шли ей до чрезвычайности.
Спросив еще раз, дождусь ли я ее, она взяла сумочку и вышла. Я слышал как шаги ее удалились, затихли и снова приблизились. вслед за тем щелкнул замок.
- Ах, вот что, - пробормотал я, с досадой.
Все же я находил ей и оправдания, - верней не хотел ее осуждать. С нежных, датских лет ее стиснули жестокость и грубость. И о чем она узнала позже? Не оказалось ли все мраком и болью? Не смогли, однако, вытравить из нее ни мрак, ни боль, любви к краскам и чувства линии. Возможно, что это было ее единственной опорой.
И тут вдруг в ее кругозоре оказался я, живой, но почти вычеркнутый, почти безнадежно отданный прошлому. Ее опасения и ее наивная предосторожность находили объяснение. Как дети прячут в укромные места, в какое-нибудь дупло или щель в стене свои сокровища: почему-то до нежности понравившуюся фарфоровую чашечку, или зайчика с аметистовой бусинкой в спине, или необычайную открытку, где в окнах замка отражается вечерний свет, или найденную в автобусе брошку с чьими-то таинственными инициалами, - прячут, чтобы избежать вечного досмотра, иметь их в исключительной, тайной собственности, как талисманы, как знаки посланные из чудесной страны. - так теперь Зоя, душа которой осталась, в известной мере, душой ребенка, заперла меня в своей комнате.
Чтобы я не ушел. Чтобы я не потерялся. Чтобы никто мной не завладел.
Я взял тогда одну из папок Аллота. Мне попалось описание моей свадьбы и, признаюсь, чтение было мне очень тягостно. Больше всего меня покоробило то, чему теперь находилось объяснение: возведенные {173} к небу глаза Аллота! Он молился! И только теперь, читая его строчки, я узнавал, что он тайно присутствовал на моей свадьбе точно так же, как позже я тайно же присутствовал на его. Кому понадобилось скрестить наши пути? - спрашивал я себя. Давление, влияние, род права, которые он себе присвоил, выходили за пределы того, что разрешает простая бессовестная хитрость. И я ничего не нашел, что этому противупоставить кроме бегства. А позже, соединившись с женщиной, которая меня полюбила и которая на все для меня была готова, я навалил себе на совесть еще одну подлость. Мои естественные свойства хладнокровие, спокойствие, расчетливость, работоспособность, проницательность, - оказались бесполезными, ни в чем мне не помогли. Даже тут, с рукописью Аллота в руке, я испытывал что-то похожее на покорность его воле.
Все же я приближался к заключению, я даже его начинал, бессознательно, подготавливать.
"Моя падчерица выбрала правду и надела светло-серый костюм", - читал я, - "...значит она или раньше во всем созналась, или вот теперь сознается... не смогла она, стало быть, пойти на соглашение с совестью и вся целиком, такою какая она есть и душой и телом, стала перед Престолом... молодец моя падчерица, повторял я себе".
Ну как, ну как посмел он это написать? Циник, насильник, пакостник... как мог он выводить эти строки? И как посмел итти к исповеди и к Причастию и теперь вот еще говорить что у него "ничего не вышло" потому, что после исповеди можно все начинать заново, и снова исповедаться, и снова начинать. Цена его практической литературы !
