вцепившись руками в волосы. Мое сердце на секунду замирает и принимается колотиться с новой силой, но уже по совсем иной причине.
Я продираюсь сквозь толпу, врезаясь в кого ни попадя, падаю перед Перси на колени и трогаю его за локоть. Он крупно вздрагивает и поднимает глаза. От его лица отхлынула вся кровь, на лбу у кромки волос скопились капельки пота.
– Прости, – бормочет он.
– Что с тобой? Неужели опять?.. Ты сейчас?..
Перси прячет лицо в сгиб локтя:
– Не знаю.
– Так. Ладно. Давай, может… может…
Что мне делать? Я пытаюсь голыми руками выловить из потока своего сознания какой-нибудь способ выкрутиться и помочь Перси – ничего. Идиот, сделай хоть что-нибудь!
– Пошли отсюда, – говорю я наконец – вроде бы неплохая мысль – и помогаю Перси подняться на ноги. То ли нас толкает толпа, то ли его пошатывает. На всякий случай я закидываю руку Перси к себе на плечо, и мы выходим из залы. Правда о Роблесах подождет, сначала Перси.
Сначала Перси, потом все остальное в мире.
Я не знаю, случится ли с Перси припадок, сколько у нас до этого времени и как можно ему помочь. Он вцепляется мне в руку, и я веду его вниз по лестнице, через холл и во двор. Слава богу, там прохладнее, чем внутри, и почти никого нет.
В углу сада, у каменной стены, я примечаю рощицу лимонных деревьев, склонивших ветки под весом спелых плодов. Я веду Перси туда, надеясь встретить по пути скамейку или хотя бы большой валун, но сесть можно только на газон. Перси, похоже, такие мелочи не волнуют: он садится на траву, потом и вовсе валится на спину, подтянув колени к груди и закрыв лицо руками, и часто дышит.
– Только не сейчас, пожалуйста, – бормочет он тихо-тихо – сам, наверно, не понял, что сказал это вслух.
Мне хочется сбегать за Фелисити: она-то точно знает, что и как делать. Может, и сбегал бы, но это значило бы бросить Перси одного. Я даже не представляю, как ему помочь, и, не думая, хватаюсь за первую пришедшую в голову мысль: сажусь рядом и кладу ему руку на сгиб локтя. Это, наверно, самый дурацкий способ кого-то успокаивать, но я уже взялся – и не двигаюсь с места.
Я все не так делаю. Я делаю все не так и всегда буду все делать не так. И никогда не смогу дать Перси то, что ему нужно.
Какое-то время мы просто молчим. Над нами среди листвы сверкают ярко-желтые лимоны с пухлой, блестящей в звездном свете кожурой. До нас долетают музыка и разговоры из театра, сплетаясь с шумом города за стеной: стуком повозок и тихим шелестом полощущих горло фонтанов. Тихий звон колотушки сторожа возвещает новый час. Барселона будто играет свою собственную прекрасную симфонию.
– На нас не сильно пялятся? – спрашивает Перси. Дышит он уже спокойнее, но вид имеет неважный.
– Да нет. – Я оглядываю дворик. У стены устроились дама с молодчиком и неприязненно на нас косятся: мы, очевидно, помешали ему залезть ей под юбку. – Хочешь, я тоже лягу? Вдвоем будем выглядеть не так странно.
– Нет, кажется, мне уже лучше.
– Правда?
– Да. Я просто странно себя почувствовал и испугался, что вот-вот начнется. – Перси садится, ненадолго зажмуривается и снова открывает глаза. Я едва сам не теряю сознание от облегчения. – Если хочешь, иди внутрь.
– Ну уж нет, пошли отсюда.
– Мне правда лучше.
– Пошли, пошли. – Я встаю на ноги и обтираю руки полами камзола. – Пора домой.
– А остальные как? Надо их предупредить.
– Разберутся как-нибудь. – Я протягиваю Перси руку, и он, чуть оскальзываясь на мокрой траве, встает на ноги.
Мы нанимаем карету до дома Роблесов. Через несколько кварталов от оперы Перси засыпает, уронив голову сперва мне на плечо, потом на грудь. Когда мы останавливаемся, я несколько минут выжидаю и только потом осторожно повожу плечом. Перси поднимает голову.
– Приехали.
Перси садится, растирает лоб костяшками пальцев.
– Я что, заснул?
– Ага. Смотри-ка, всю одежду мне обслюнявил. – Я протираю лацкан.
– Боже. Прости.
– Ты всего минут пять проспал. Откуда в тебе столько слюны?
– Прости! – Перси натягивает рукав на большой палец и принимается вытирать с моей одежды слюну, но в итоге просто втирает ее в шелк. Я машу на него руками, Перси, смеясь, прячет лицо в ладони. Он еще не совсем пришел в себя – я настороженно на него поглядываю, опасаясь припадка, – но выглядит уже получше, чем в игральной зале, и из кареты выходит твердым шагом.
В доме душно, но в гостиной открыто окно и горят светильники. Там Перси сворачивается калачиком на диване, а я отправляюсь возиться на кухню. Пытаясь согреть воды и заварить чаю, я едва не лишаюсь пряди волос и кожи на ладонях, а потом насыпаю в чайник шиллингов на десять чайного листа.
Наконец я – воплощенный символ победы – гордо возвращаюсь в гостиную с чайником и чашкой в руках. Перси, заслышав мои шаги, поднимает голову и прищурившись разглядывает мою добычу:
– Что это?
– Чай. Я сделал тебе чаю. Если хочешь, найду еще что-нибудь. Тут где-то есть вино.
– Что ты задумал?
– Ничего. Помочь хотел. Не хочешь – не пей, конечно.
– Да нет… спасибо. – Перси берет кружку, осторожно отпивает и заходится в кашле, резко вдавив в грудь кулак. – Это… точно чай?
– Я его совсем испортил?
– Нет, нет, просто… – Он снова кашляет, прыскает и, откинув голову назад, заливается хохотом. Я пинаю ножку дивана, и он чуть не валится на пол. Сколько-то злополучного чаю проливается на обшивку. Я ставлю чайник на стол и сажусь на другой край дивана в той же позе, что и Перси. Мы сидим лицом к лицу, согнутые знаком вопроса, подтянув к себе ноги и соприкасаясь коленями.
– Ты безнадежен, – говорит он. Как же странно, жутко и одновременно чудесно, что от одного его взгляда мне хочется одновременно сбежать и наброситься на него. Это больно: будто посреди ночи по глазам резанул свет.
Перси, ссутулившись, снова обхватывает руками чашку.
– Теперь все прошло.
– Правда? – В горле встает ком, я прокашливаюсь. – Отлично.
– Спасибо.
– Я ничего не делал.
– Ты был рядом.
– Это ерунда.
– Монти, я ни разу в жизни, очнувшись после припадка, не находил рядом тех, кто был со мной перед ним. Моя тетушка однажды взяла и выбежала из комнаты, когда я пожаловался на плохое самочувствие! Сейчас, конечно, обошлось без припадка, но… все уходят. – Перси будто против воли тянется ко мне и ведет большим пальцем вдоль линии моей челюсти. Кончики его пальцев соскальзывают мне на шею, и его прикосновение отзывается во мне так глубоко, что я почти верю: во мне останется вмятина, будто я глиняный горшок в руках гончара.
Вдруг Перси отдергивает руку, поднимает голову и принюхивается.
– Что-то горит.
– Я разжег плиту.
– Нет, по-моему, здесь что-то горит. Монти, Монти, чайник!
Я смотрю на стол. От чайника поднимается тоненькая струйка дыма.
