Они несли скрипки в клеенчатых футлярах, флейты, трубы, два аккордеона.
Молча сложили футляры в сторонке, сняли фуражки и шляпы, сложили их на футляры и неторопливо встали в два ряда, приготовились играть. Тем временем большая, пестрая и тихая толпа собралась на лугу и стояла не двигаясь, обступив пустой четырехугольник, очерченный строем школьников и пионеров.
Уже приехали все главные машины. Тут были и какие-то пожилые люди, их повели на оставленное для них нарочно место - перед кафедрой.
Должно быть, к старости у меня образовался талант попадать в неловкие положения. Приехавшие шли мимо меня, и мне, конечно, нужно было оказаться как-то прямо у них на пути, в проходе на стыке между рядов школьников. Высокий старик в потертом, парадно вычищенном костюме наткнулся на меня, растерянно извиняясь, попятился немножко и, посторонившись, вежливо, даже каким-то торжественным жестом пригласил проходить впереди него.
В растерянности я двинулась по проходу вперед и увидела перед собой лицо хлопотливого распорядителя. Строго-вопросительное, сдержанно-негодующее лицо, прилично случаю скорбно-озабоченное, но, главное, как бы воспаленное разгоревшимся в нем сознанием своей значительности, руководящей главности своей во всем происходящем.
Как-то отступая и одновременно оттирая меня и придерживая, он быстрым полушепотом спросил: "Делегация?" Я не успела понять, что он спрашивает, а он, все еще отступая от меня, но уже загораживая грудью мне путь, остановился: "По приглашению?"
- Да нет... - начала я и сама остановилась, чтоб на него не натолкнуться.
- Пожалуйте! - тихо, решительно сказал он и очень понятно показал мне рукой, куда мне жаловать: обратно в толпу, за линию квадрата.
Должно быть, его лично очень обидело, что я чуть не попала куда не полагается, - я уже уходила, не оглядываясь, слыша, как он меня точно подгоняет полушепотом, быстро приговаривая: "Прошу, прошу, прошу!"
Теперь уже мое место в первых рядах заполнила толпа, остановиться, не загораживая другим, было нельзя, и я неловко выбралась и стала с самого краю, где было совсем свободно, где стояли люди, которые только что подошли и не могли слышать, когда мне говорили: "Прошу!.. Прошу!"
Вдруг заиграл оркестр, медленно и негромко. Я мельком заметила, что из двух аккордеонистов только один старик, другой совсем молодой, и тут же белое покрывало поползло и упало складками к подножию памятника. Это оказался вовсе не солдат атлетического сложения с автоматом наперевес, какого я, признаться, ожидала. Это меня очень поразило.
Понизу это был простой, шершавый, грубо отесанный красноватый камень, в котором постепенно прояснились складки длинной одежды, и чем выше, тем четче выступала фигура девушки, ее руки, лицо.
Задумчиво и чуточку удивленно-грустно смотрела она перед собой поверх голов собравшейся толпы, на залитые солнцем травянистые пригорки, на овражки, поросшие кустами орешника и бузины, на вересковую пустошь. Руку она только начала поднимать и как бы приостановилась в застенчивой неуверенности - протягивая и не решаясь, куда положить венок.
Солнце светило так ярко, ветер относил в сторону слабые звуки скрипок оркестра и голоса что-то говоривших с трибуны людей, а я все едва слышала, я только все смотрела не отрываясь на эту девушку со странным, совсем неожиданным чувством, похожим на нежность. Мне так ей хотелось сказать: ты не знаешь, куда положить свой веночек, девочка? Не задумывайся - положи, и где он ни ляжет, он будет венком на могилу моего сына. Моего и всех наших сыновей.
Пригретый луг звенел на солнце, покачивались на ветру кусты и вздрагивала трава, торопливо, в весенней спешке, щебетали птицы, и детский, как будто почти до какого-то испуга взволнованный голос все звенел с трибунки на незнакомом мне языке - все было мне такое понятное и без слов.
Долго я всматривалась, пока в голову не пришла мысль - этот памятник с девушкой похож на памятник Неизвестной невесте... Неизвестной матери и Неизвестной вдове. Их осталось, наверное, больше, чем было убито солдат на земле...
Ох, он опять дал о себе знать - мой новый талант - попадать в неловкое положение. На этот раз я и шагу не сделала и пальцем не шевельнула - и оказалось, именно это лучший способ обратить на себя внимание!
Все давно кончилось, я и сама это как-то безучастно отметила про себя: уехали последние машины, люди поразошлись, и луг опустел, я это замечала, но мне было все равно, мне не хотелось отсюда уходить. Кажется, я даже ждала, когда наконец все разойдутся, хотя очень неясно отдавала себе отчет, зачем мне это нужно.
В последнюю какую-то минуту я опомнилась, заметила, что на меня упорно смотрят и вот-вот начнут что-нибудь спрашивать, а разговаривать мне сейчас хотелось меньше всего в жизни.
Я постаралась сделать непринужденное лицо, пригладила волосы, осмотрелась вокруг и сделала несколько шагов.
От торжества ничего не осталось. Солнце шло в сторону заката и по-новому освещало лицо девушки с венком, оно изменилось, и у меня мелькнула мысль: значит, она меняется, когда остается одна.
На меня оборачивались, даже подходили поближе - рассмотреть.
Сколько я так простояла? И какое у меня было лицо? Я от всех отвернулась. Мимо меня маленькая девочка тащила за собой на веревке козу, а та упиралась и останавливалась, как будто именно для того, чтоб уставиться желтым глазом прямо на меня. Тогда девочка, позабыв тянуть за веревку, тоже начинала глазеть на меня о любопытством, и они вдвоем с козой меня разглядывали. Это было уж так глупо, мне даже смешно чуть не стало. Тогда я, не оглядываясь, решительно пошла прямо на шоссе к остановке автобуса, чтоб никто на меня больше не смотрел, даже коза.
На шоссе у автобусной остановки я окончательно пришла в себя, стою, по крайней мере, как все люди, дожидаюсь автобуса.
Тут и автобус подошел. Ожидающих было всего несколько человек, и стоило мне запнуться в нерешительности, те, кто были позади меня, тоже запнулись, терпеливо выжидая, пока я войду.
Опять неловко, нелепо получилось. Я поднялась по приступочкам, заплатила за проезд и села к окну. Автобус, мне показалось, что-то уж очень быстро зашуршал, помчал меня обратно к городу. Я не сразу поняла, что со мной, - такое чувство, что меня насильно увозят, откуда я уезжать ни за что не хочу! Просто страх какой-то во мне стал разрастаться, меня увозят, увезут меня, а я не хочу!
На остановке у птицефермы я разом решилась, заспешила, чуть не опоздав, выбралась из машины на волю и осталась опять одна на пустом шоссе. Мне сразу спокойно стало, и я не торопясь пошла обратно по мягкой травяной обочине.
До чего по-другому все выглядит, когда идешь пешкой. Нет, не по-другому, а просто - все другое, совсем!
Зелень превращается в траву, и "трава" становится непохожими одна на другую травинками, стебельками с длинными листиками, крошечными зелеными деревцами с мохнатыми веточками, а "птички" оказываются проворно бегающими пешком среди травы скворцами, которые по очереди оживленно плескаются в лужице, блестя своими крапчатыми перышками, или вот красноголовыми дятлами, что стучат по стволам сосен, постучат и коротко вскрикнут: "Я тут!", а издалека им отвечают: "А я тут!" - и опять по опушке рассыпается их частая дробь...
Совсем как с людьми. Чем более мельком их знаешь, тем одинаковее они тебе кажутся. И тем они тебе проще и понятнее... Побывает проездом в разных странах турист или бойкий журналист. "Ну как, - спросят у него, - что за народ неаполитанцы?" - "О-о, неаполитанцы? Это, я вам доложу, народ вот такой-то!" - "А шотландцы?" - "Ну-у, это совсем другое дело - они все вот какие!" И все ему, проездом, ясно. А вот спроси у него, что за народ в доме живет с ним рядом, бок о бок десять лет?.. Как тут сразу ответить? Разный ведь народ, всякие есть, да и в душу, пожалуй, не каждому влезешь!..
Вот на дорогу, оказывается, выходит под прямым углом разросшаяся старая еловая аллея: я и не заметила ее, проезжая.
Когда-то давно это была дорога от шоссе к старому хутору, она и кончается там, где был хутор. Аллея, как протянутая рука, приглашала сойти с дороги, указывала путь. Деревья и сейчас в конце обступили четырехугольником, заботливо загораживая от ветров и заносов место, где стоял хутор, сожженный войной.
Что ж, старая, заросшая аллея выполнила то самое, что было задачей и смыслом ее долгой жизни, - указывать путь днем и непроглядной ночью, в слепящую метель - встречать у дороги и вести до самого дома людей, которые отогревались, спали, работали, умирали и родились тут, чтоб работать на хуторе, которого больше нет.
Бедная ты, никому давно не нужная аллея, все зовешь к сгоревшему дому, точно верная, глупая собака, которая все сидит на берегу и неотступно смотрит в воду - сторожит одежду давно утонувшего хозяина...
Памятник издалека был виден, он стоял на пригорке, вокруг которого шоссе обходило плавным поворотом. Надеясь сократить путь, я свернула с шоссе и пошла напрямик, по шуршавшему вереску, через пустошь.
