Его тогда поразило, что над этим огромным летящим объектом сияли на солнце паруса… как над кораблём времён великих географических открытий.
В то мгновение, когда мотоцикл ринулся вниз. Ваня увидел и отделяющееся «яичко»… на этом всё оборвалось.
Теперь ему казалось, что он близок к разгадке происходящего, но в чём она, эта разгадка, не понимал. Ясно разве только то, что это видение является провозвестником несчастья или даже причиной его. Ведь если бы он тогда не посмотрел на небо, разве сорвался бы с мосточка!
Придя к такому выводу, он тихонько одел невысохшую куртку. Мать окликнула озабоченно:
— Вань, ты куда?
— Выгляну наверх, — отозвался он и добавил: — Со временем определиться надо: то ли день, то ли ночь.
— Петух пел… Или даже два петуха разом.
И то слава Богу. А то ведь помалкивали, не кукарекали.
Влез на чердак, оттуда на крышу. Лестница стояла возле трубы; глянул вверх, как из колодца, — небо черное, со звездами.
Да, наверху была ночь. Снежная равнина отсвечивала бледно. Наверху — лиловое, почти черное небо и на нём кругленькие звездочки, отнюдь не мерцающие, а словно бы горошек разной величины и разного цвета.
Едва только вылез из своей норы и встал на твёрдый, промороженный наст, тотчас увидел себя во весь рост там, на небесном склоне рядом с созвездием Орион — ногами на линии горизонта, сам величиной с это созвездие. Это был он, Ваня Сорокоумов, потому что ясно видно было его лицо со «счастливой подковой», а взмахнул рукой здесь — отражение делало точно такой же взмах.
Не успел рассмотреть как следует себя, небожителя, — в той стороне, где Воздвиженское и Суховерково, увидел стоявший на вертикальных лучах света нелепый корабль с неясными очертаниями, в которых однако угадывались и паруса на мачтах, и носовая часть, увенчанная головой женщины, и рыбий хвост над кормою или вместо кормы.
— Эй, вы! Сверхчеловеки! — закричал Ваня.
— …веки! …веки! — прокатилось над снежной равниной.
— Как у вас насчёт мозговых извилин?
— …вилин! …вилин! — прокатилось опять.
Голос его звучал слишком громко, во всю Вселенную. Это урезонило немного, умерило пыл его негодования, но он продолжал, не сбавляя силы голоса:
— Я к вам обращаюсь, эй! Обиратели старушек и сирот! Уморители инвалидов! Насколько успешен ваш эксперимент? Вы довольны?
— …вольны! …вольны!
Ему хотелось выразиться как-то пообиднее для них, хотя без прямых оскорблений. Ведь это они, они виноваты в том, что снегом завалило всю Русскую землю!
— Эй, вы, яйцеголовые гуманоиды!
Голос его наполнял всё пространство под небом, но корабль молчал, в нем так же спокойно светились иллюминаторы.
— Предупреждаю: наше терпение не беспредельно! Ещё немного, и мы раздолбаем ваш неопознанный летательныё объект топорами! Мы приколем вас самих вилами! Это дело нам знакомо — загляните в наше историю. Вы слышите меня?
Ему никто не ответил.
— Что вам надо от нас? Я подозреваю, что вы хотите силой отнять то, чем мы по доброте своей готовы щедро поделиться с вами, как с нищими на паперти! Вы слышите, что я сказал?
Всё это было ужасно глупо: стоять посреди равнины и кричать, когда тебя никто не слышит. Ещё глупее кричать там, на небе.
А как не кричать? За что они убили Митрия? Зачем разрушили подснежный храм? Куда дели беспомощных старух? И что теперь делать тем, кто ещё жив в деревне Лучкино?
— Предупреждаю: мы долго запрягаем, но быстро скачем! Мы любим быструю езду!
Поднебесное пространство молчало, равно как молчалив был и тот объект с парусами, стоявший на световых опорах.
— Предлагаю сесть за стол переговоров! — заключил Ваня упавшим голосом.
Было что-то высокомерное и даже презрительное в том дирижабле-паруснике. Корабль жил: светили и гасли оранжевые огни вдоль по борту, перемещались пучки света.
Совсем обессилев, Ваня сел на снег и свесил ноги в дымоход. Снизу маленько веяло теплом.
«Может, не они виноваты? — размышлял он. — Мне ли на зеркало пенять, коли рожа крива! Это расплата».
Мороз пощипывал уши. Ветерок веял ровно. Тоскливо было и безнадёжно…
— Такие дела, — вздохнул он горестно, глядя на самого себя, сидящего на небе. — Убили Митрия… как теперь его хоронить? И что со старухами? Как их отыскать?
Чувство одиночества охватило его — он был один во всей Вселенной. Никто ему не поможет, никто не утешит.
Однако он был услышан на этот раз. Он был услышан! И, наверно, не тогда, когда кричал, а когда вот так сидел и думал, и вздыхал, страдая, или даже ранее… Но кем был услышан, вот вопрос!
1.
Перед домом Колошиных было уже расчищено от снега довольно большое пространство, причем работа эта исполнена столь аккуратно, словно сам Митрий вставал ради нее, после чего и улегся на возвышении совершенно успокоенный. То возвышение, на котором он лежал, было покрыто великолепной черной тканью, ниспадавшей тяжелыми складками до самой земли… вернее, до утоптанного снега. На ней вышиты серебром грозные, рычащие медведи.
По четверо с двух сторон от лежавшего Митрия стояли румяные солдаты в дубленых полушубках, туго подпоясанных широкими ремнями. Солдаты казались изваяниями… нет-нет, они были живые, моргали по крайней мере и крепко держали в руках (перчатки из белой кожи) карабины с примкнутыми штыками. Скосив глаза, они поглядели на Ваню и стали еще строже.
От всего этого оторопь брала.
Одет был Митрий в старое солдатское обмундирование. Голова его покоилась на голубой бархатной подушке с кистями, лицо почти живое, но с печатью той торжественности, которая отличает лица умерших. Возле ног покойника и к бревенчатой стене дома, к тесовому крылечку и просто к снежной стене были прислонены десятка два живых венков с широкими черными лентами. На одной из них Ваня прочитал: «От офицеров Преображенского пехотного полка». На другой — «От эскадрона пеших гусар». Еще были — «От Стрелецкого приказа», «От командира артдивизиона полковника Вырина», «От офицерского собрания воинской части…» «От третьей заставы Московского погранотряда»… И ещё, и ещё…
Никого, кроме почетного караула, возле дома Колошиных не было. Не смея подойти близко, Ваня постоял в растерянности на почтительном расстоянии, и отправился домой. Когда дошел до колодца, что напротив дома Анны Плетневой, его настигли звуки пронзительно печальной мелодии.
Вернулся — у изголовья покойника человек в офицерской шинели, без фуражки играл на флейте. Все в этом флейтисте было прекрасно: и музыка его, и новенькая шинель с золотыми погонами, и мужественное лицо с багровым шрамом на щеке от сабельного удара, рассекшего и ухо.
Вдруг появилась Ольга. Она прошла мимо
