Александр Амфитеатров - Умница

— Садитесь! — отрывисто приказала Анастасія Романовна. — какъ видите, я вѣрна своимъ привычкамъ: по прежнему люблю поболтать послѣ ужина съ хорошимъ человѣкомъ… Налейте себѣ вина, возьмите вотъ эту гранату и говорите безъ утайки: вамъ извѣстно имя того человѣка… котораго… о которомъ вы намекнули мнѣ въ театрѣ?

— Да… мнѣ называли…

— Какъ? рѣзко спросила княгиня, не глядя на Замойскаго.

— Морицъ Лега.

— Вѣрно… И вамъ разсказывали, что онъ актеръ?

— Да. Актеръ или художникъ, не помню хорошо.

— Это неправда. — Онъ — ни то, ни другое. Слушайте! Я разъясню вамъ эту исторію, хоть и не слѣдовало бы: я сильно скомпрометтирована въ ней и играла не слишкомъ-то красивую роль… Вотъ въ чемъ было дѣло.

Вы помните, что послѣ краха знаменитаго Бонту, когда разорились до тла тысячи семействъ, а нажилась одна я, потому что, по какому-то тайному предчувствію, успѣла за нѣсколько дней передъ катастрофой, перемѣстить свой капиталъ къ Ротшильду, — я больше года прожила въ Италіи, преимущественно во Флоренціи. Вы знаете, что я не жадная и не жалѣю тратить деньги, но крахъ Бонту меня перепугалъ; я не могла представить себѣ безъ содроганія, какой опасности подвергалась и счастливо избѣгла… Сами посудите: на что я годна безъ денегъ? съ моимъ-ли характеромъ быть нищею?.. Когда я вспоминала, что снова богата, мной овладѣвало чувство безграничнаго счастья. Словно для того лишь, чтобъ удостовѣриться въ дѣйствительности этого богатства, я бросала деньги направо и налѣво, какъ никогда, — въ гордомъ сознаніи, что ихъ у меня неисчерпаемо много, что никакими подачками, никакими празднествами и вакханаліями не истощить мою кассу!.. Жизнь моя во Флоренціи прошла, какъ безумный сонъ. Меня фетировали больше, чѣмъ когда-либо и гдѣ-либо. Я отвѣчала балами, по-истинѣ, царскими, особенно для голодныхъ итальянцевъ… Развѣ они понимаютъ, что такое настоящая роскошь! Однажды я послала приглашеніе нѣкоему Люнди — молодому человѣку почти безъ всякихъ средствъ, но — хоть этому и противорѣчатъ его дальнѣйшіе поступки — неглупому, очень красивому и, какъ говорили, втайнѣ въ меня влюбленному. Люнди, получивъ приглашеніе, былъ на седьмомъ небѣ, но и не мало смутился, какъ ему попасть на парадный вечеръ принчипессы Латвиной, когда у него, бѣдняги, фрака и въ заводѣ не было, да и напрокатъ взять нельзя: въ карманѣ всего двѣ чинквелиры, а когда надо жить на нихъ цѣлую недѣлю, такъ до фраковъ ли тутъ? Пораздумавъ, мой Люнди отправляется къ своему пріятелю, врачу Рати, и проситъ фрака.

Рати отказалъ. Что дѣлать бѣдному Люнди? Такъ хотѣлось ему на мой вечеръ, что онъ думалъ, думалъ, да ничего лучше и не выдумалъ, какъ украсть у Рати его фракъ.

Хорошо. Идетъ мой франтъ по Via Calzaiuoli — самой модной флорентинской улицѣ, - вдругъ навстрѣчу ему Рати и требуетъ, чтобъ онъ немедленно возвратилъ украденное платье, если не хочетъ познакомиться съ полиціей.

Слово за слово, — Люнди выхватилъ ножъ и зарѣзалъ Рати.

Люнди, конечно, схватили, посадили въ тюрьму, — и не миновать бы ему пожизненнаго заключенія, если бы въ Италіи не было продажно все отъ верха до низа: и судъ, и совѣсть… Мнѣ стало жаль мальчишку: вѣдь вся эта штука разыгралась, собственно говоря, изъ-за меня. Во сколько стало мнѣ освобожденіе Люнди, уже не помню, но когда я пріѣхала слушать дѣло, то уже прекрасно знала, что моего бѣдняка не осудятъ. Обвинитель громилъ, судьи священнодѣйствовали, а защитникъ произнесъ такую рѣчь, что почтеннѣйшій судейскій конклавъ началъ не безъ тревоги посматривать на меня, какъ бы я не обидѣлась — ужъ слишкомъ много денегъ я передавала имъ, чтобы сверхъ того еще выслушивать подобныя филиппики… Этотъ господинъ весьма мало говорилъ собственно о Люнди, но безъ конца распространялся о соціальныхъ язвахъ, о торжествующемъ капитализмѣ, о растлѣніи низшихъ классовъ и интеллигентнаго пролетаріата весьма понятной завистью къ кучкѣ богачей, эгоистически пользующихся всѣми житейскими благами, о развращающемъ вліяніи богатыхъ самодуровъ-иностранцевъ на страну и такъ далѣе. Словомъ, — обвиняемою вмѣсто Люнди оказалась ваша покорнѣйшая слуга. Я, конечно, сидѣла и слушала невозмутимо, какъ статуя. Ораторъ бросалъ на меня негодующіе взоры, видимо, бѣсился на мое хладнокровіе, выходилъ изъ себя, что никакъ не можетъ пробрать меня, — это ужасно меня смѣшило, и я нарочно напустила на себя самый скучный видъ; помнится, даже зѣвнула раза два. Я думала, что свирѣпый адвокать — такъ, изъ обыкновенныхъ итальянскихъ говорунишекъ, и надрывается для того лишь, чтобы произнести сенсаціонную рѣчь, дать вечернимъ газетамъ матеріалъ для фельетона, а себѣ сдѣлать репутацію либерала, очень выгодную при выборахъ. Поэтому мнѣ и было все равно, что бы онъ ни говорилъ — пусть бы бѣднякъ старался! Ему пить-ѣсть хочется, а меня отъ болтовни не убудетъ. Это только въ романѣ у Додэ (кстати: вы любите эту кислосладкую размазню? и терпѣть не могу?!) какой-то набобъ умеръ, сдѣлавшись жертвой общественнаго презрѣнія, — а я въ такіе пустяки не вѣрю. Какой бы шальной фортель я ни выкинула, я знаю, что общество не посмѣетъ меня презирать и такъ же усердно будетъ ходить ко мнѣ на поклонъ, какъ и теперь. Развѣ что мнѣ придетъ шальная фантазія замѣшаться въ какую-нибудь откровенную уголовщину! Ну, да это въ сторону! Дальше!.. Оказалось, однако, что адвокатъ-то не изъ какихъ-нибудь пустяковыхъ, а — знаменитость, и, сверхъ того, замѣчательно безкорыстный, честный и убѣжденный человѣкъ, демократъ до мозга костей, кровный врагъ капитала и буржуазіи, рьяный націоналистъ, предсѣдатель какого то клуба съ самой что ни есть красной окраской, — короче, никто другой, какъ названный вами Морицъ Лега…

— А! — думаю, — если ты такой крупный гусь, то не грѣхъ нѣсколько посбить съ тебя спѣси и проучить тебя за дерзость…

Вскорѣ послѣ отправленія Люнди, я собственноручной запиской пригласила Лега къ себѣ. Явился, видимо смущенный и удивленный.

— Такъ и такъ, говорю, — синьоръ! Мнѣ очень понравилась ваша рѣчь на судѣ, въ защиту этого несчастнаго Люнди. У васъ хорошія, честныя убѣжденія. Мнѣ совѣстно благодарить васъ за доставленное удовольствіе личнымъ подаркомъ, да человѣкъ вашихъ правилъ и не можетъ принять подарка отъ такой женщины, какъ я. Но, я думаю, вы не откажетесь передать маленькую сумму въ школьный совѣтъ, — вы, кажется, тамъ членомъ?

Подаю ему чекъ. Совсѣмъ сконфузился малый.

— Синьора… такая щедрость…

— Безъ всякихъ «но», пожалуйста! Вы были совершенно правы, говоря, что мы, иностранцы, тратимъ слишкомъ много денегъ на удовольствія и портимъ нравственность населенія… Я хочу быть исключеніемъ и бросить нѣсколько тысячъ франковъ на порядочное дѣло… Это будетъ второе за мое пребываніе во Флоренціи!

— А первое — не секретъ, ваше сіятельство? — уже весьма почтительно спросилъ Лега, даже перемѣнивъ «синьору» на «ваше сіятельство», — каково это для демократа!

— Нѣтъ, для васъ не секретъ, потому что вы ему содѣйствовали: мало надѣясь на справедливость флорентинскаго суда и его способность оцѣнить ваше краснорѣчіе, я, на всякій случай, раздала нѣсколько тысячъ франковъ вашему ареопагу за освобожденіе Люнди…

— Такъ что, когда я говорилъ…

— Дѣло было уже рѣшено заранѣе.

— И, слѣдовательно, моя рѣчь…

— О! она была превосходна!

— Но ее уже не зачѣмъ было говорить!… Боже мой! бѣдная, бѣдная моя родина! Какъ низко она пала!

Признаюсь, я испугалась. Никогда въ жизни я не видала такого отчаянія у мужчины: Лега почти упалъ въ кресло, уронилъ голову на столъ и плакалъ, какъ женщина… На силу я отпоила его водой.

— Послушайте, княгиня, — сказалъ онъ между извиненій, — я долженъ быть съ вами откровеннымъ. Сейчасъ вы были такъ любезны и великодушны со мною, что я ничего не могу сказать противъ васъ… я васъ уважаю. Но, — признайтесь по совѣсти, — развѣ я неправъ? Я былъ опрометчиво невѣжливъ къ вамъ въ своей рѣчи, — но, согласитесь, тяжело гражданину видѣть, какъ богатая иностранка держитъ у своихъ ногъ весь свѣтъ, всю силу и славу его отечества. Я имѣлъ честь быть приглашеннымъ на одинъ изъ вашихъ баловъ, — этого вы, конечно, не помните, — и видѣлъ въ вашей свитѣ лучшихъ нашихъ поэтовъ, ученыхъ, пѣвцовъ, художниковъ… Все это преклонялось предъ вами, ползало, льстило, а вы обращались съ ними, какъ царица со своими рабами… нѣтъ, хуже, чѣмъ съ рабами — какъ съ лакеями! и вотъ, теперь, вдобавокъ ко всѣмъ оскорбленіямъ, оказывается, что ваши деньги выше даже нашего правосудія. У насъ нѣтъ суда для васъ! Бѣдная Италія!

Я отвѣчала, что, конечно, это весьма прискорбно, но я лично тутъ рѣшительно не при чемъ, и вольно же итальянцамъ до того распустить себя, что за чинквелиру они готовы зарѣзать родного отца!..

Весьма скоро мы стали съ Лега большими друзьями, и мало до малу онъ въ меня влюбился. Сперва онъ, бесѣдуя со мною, все какъ — говорятъ наши русскія барышни — толковалъ объ «умномъ»: о своей Италіи, о будущемъ демократіи, о соціальной реформѣ, - словомъ, развивалъ меня и посвящалъ въ свою вѣру. Мнѣ всѣ эти предметы были, конечно, мало интересны, но поддерживать разговоръ я могу, о чемъ угодно, а Лега, когда настраивался на патріотическій ладъ, былъ очень красивъ: лицо поблѣднѣетъ, глаза засверкаютъ… картина, да и только! Потомъ онъ сталъ знакомить меня съ итальянской литературой — началъ съ сатиръ Джусти, а кончилъ… сентиментальщиной Стеккети!.. Отсюда уже не долго было до объясненія въ любви. Мы сошлись. Я, какъ всегда во всѣхъ своихъ дѣлахъ, мало скрывалась; стали сплетничать о разводѣ съ княземъ, о бракѣ съ Лега. Онъ, чудакъ, кажется, и самъ вѣрилъ, что мы уже не разстанемся. Онъ взялъ на себя завѣдывать моими дѣлами, распоряжался деньгами, ни въ чемъ не стѣснялъ себя. Все мое — было его. Сперва Лега мнѣ нравился, но потомъ, въ одинъ прекрасный день, вся эта любовная исторія мнѣ надоѣла, и я объявила Морицу: