— Въ караульные все равно ты мнѣ не годишься.
— Это еще отчего, коли я, можетъ статься, прирожденный караульный? Я и на кирпичномъ заводѣ полгода въ сторожахъ выжилъ. Спросите обо мнѣ всѣхъ — всѣ вамъ скажутъ, спросите обо мнѣ у Амоса Ермолаевича въ кабакѣ — и онъ меня чудесно знаетъ.
— Какъ тебя не знать въ кабакѣ! Ты первый кабацкій засѣдатель! глумился надъ мужиченкомъ садовникъ.
— А ты не засѣдатель? Ты въ кабакѣ мало сидишь? Да и пьешь-то на уворованное. Кто кабатчику-то кулекъ яблоковъ притащилъ?
— Я пью на уворованное? Ахъ, ты, пьяная твоя морда!
Перебранка усиливалась.
— Пошелъ вонъ! Не надо мнѣ тебя!.. крикнулъ баринъ и сталъ гнать мужиченку. — Караульный! День ты будешь съ охотниками шляться да пьянствовать, а ночью отъ воровъ караулить! Да тебя самого пьянаго воры унесутъ. Иди, иди…
Мужиченко почесалъ затылокъ и сталъ уходить.
Утро. Баринъ вышелъ на террасу своей дачи усадьбы, гдѣ уже ждалъ его кипящій самоваръ и чайный приборъ, обставленный всѣми прелестями обстоятельной домовитости. Тутъ лежалъ на тарелкѣ и кусокъ только что сбитаго сливочнаго масла, стояла кринка молока, помѣщались нѣсколько горшечковъ съ вареньемъ разныхъ сортовъ. На канфоркѣ самовара грѣлся уже чайникъ съ завареннымъ чаемъ, хотя барыни еще и не было на террасѣ, а вертѣлась только ключница, среднихъ лѣтъ женщина въ ситцевомъ платьѣ и въ башмакахъ на босую ногу.
— Прикажете вамъ налить стаканчикъ? спросила она барина.
— Нѣтъ, не надо. Я подожду Любовь Петровну и съ ней буду пить.
— Любовь Петровна еще только вставать начали. Чай-то къ тому времени перекипѣть можетъ. Развѣ снять его съ канфорки и прикрыть полотенчикомъ.
— Прикрой. Немного погодя я самъ налью себѣ стаканъ.
Баринъ стоялъ у спуска террасы, любовался видомъ на цвѣтникъ, на виднѣющуюся вдали рѣку и вдыхалъ въ себя прелестный, утренній, еще не успѣвшій нагрѣться воздухъ. Ключница не уходила съ террасы и, стоя сзади барина, переминалась съ ноги на ногу.
— Кучеръ у насъ все ходитъ съ трубкой по хлѣву, да по конюшнѣ, начала она. — Упаси Боже, коли ежели что. Вѣдь на сѣновалахъ-то у насъ, почитай, больше тысячи пудовъ сѣна сложено.
— Какъ съ трубкой? Я вѣдь ему даже и на дворѣ запретилъ съ трубкой ходить, обернулся баринъ.
— Вы запретили, а онъ не внимаетъ. А все оттого, что вчера ходилъ на деревню и пьянъ былъ. Приманка-то ужъ тамъ у Амоса Ермолаича очень чувствительная.
— Отчего же ты мнѣ вчера не сказала, когда онъ съ трубкой ходилъ?
— Да у васъ въ это время становой сидѣлъ. И вѣдь ругатель какой! Я ему стала говоритъ, а онъ меня такими словами, что просто срамъ. Вы внушите ему.
— Хорошо. Я его проберу. Жаль только, что я его не поймалъ съ трубкой на мѣстѣ преступленія.
— И Василиса наша тоже… продолжала ключница.
— Что Василиса?
— Да какая же это скотница и птичница! Я вотъ говорю, говорю, чтобы нижніе листья у капусты на огородѣ обрѣзала и коровамъ въ пойло, а она не внимаетъ и, знай себѣ, пустой мѣсивкой поитъ. А все лѣнь… Ужасти какая баба! Вотъ вѣдь вы думаете теперь, она индюшатъ обваренной крапивой кормитъ? Ни въ жизнь… Голая каша… А все лѣнь крапивы нажать. Да и барственность… Сколько у ней индюшатъ-то погибло! И все зря… Цыплята тоже… На крысъ-то да на хорька только слава… Теперича отчего у насъ утки-насѣдки столько яицъ перепалили? Все оттого же… Нешто можетъ столько болтуновъ быть? Ни въ жизнь… А все оттого, что очень часто на деревню бѣгаетъ. Магнитъ-то ужъ у Амоса Ермолаева, должно быть, очень чудесенъ. А въ ваши именины подносила я всѣмъ по стаканчику, такъ она выпила и закашлялась, словно и въ самомъ дѣлѣ непьющій человѣкъ.
Баринъ уже начиналъ морщиться. Ему не нравились сплетни, но ключница не унималась.
— И Тихонъ тоже… Нешто это огородникъ? Нешто такіе огородники должны быть? продолжала она. — Вы посмотрите на огурцы-то… Вѣдь не прополоты… Травой заросли.
— Ну, довольно… Что жъ мнѣ съ нимъ дѣлать! отвѣчалъ баринъ. — Мало я развѣ ругаюсь!
— Прогонять надо. Василій Савельевъ, вонъ, сколько времени безъ дѣла и даже очень просится… «Я бы, говоритъ, Петру Сергѣичу вѣрой и правдой, какъ свѣчка передъ Богомъ»… Косаремъ онъ ходилъ, а теперь косьба кончилась, такъ совсѣмъ онъ безъ дѣла, А ужъ мужикъ-то какой богобоязненный!
— Ну, тоже… Запьетъ, такъ и ворота запретъ, сказалъ баринъ.
— Ахъ, что вы! Нѣтъ… Онъ потребляетъ самую препорцію. А что вы его видѣли въ Аграфенинъ день пьянаго, такъ на Аграфену купальницу у него жена именинница была.
— Онъ на другой день пьянъ былъ.
— Да вѣдь на другой-то день Иванъ Купала, у него братъ былъ именинникъ.
— Онъ дня четыре пилъ. Я все его видѣлъ пьянаго.
— А тутъ дожди пошли, а онъ къ сѣнокосу былъ нанявшись, такъ какая же косьба въ дожди — вотъ онъ отъ бездѣлья и путался. А такъ, чтобы въ рабочіе дни, онъ — ни, Боже мой. Ужъ все я считаю, что онъ въ тыщу разъ лучше Тихона. Вы походите-ка по огороду-то… У Тихона, вонъ, есть и по сейчасъ капуста не окопана. А червякъ-то у насъ отчего напалъ на капусту?
— Ну, довольно, Афимья, довольно.
— Мнѣ что! Я ваше же добро берегу. А не хотите слушать, такъ и не надо. А на какіе доходы онъ съ Амосомъ-то Ермолаевымъ цѣловаться бѣгаетъ? Теперь-то грядной огурецъ пошелъ, такъ онъ не въ цѣнѣ, а когда парниковые-то огурцы были, такъ сколько онъ ихъ Амосу-то перетаскалъ въ передникѣ! Вы вѣдь не видите, вамъ не до того, а я вижу. Идетъ на деревню, а передникъ заткнутъ и на брюхѣ оттопырившись. Вѣдь въ передникъ прямо сотню упрячешь.
— Брось, Афимья… Дай ты мнѣ въ спокойномъ духѣ побыть.
— Да вамъ и безпокоиться самимъ нечего, а выгнать Тихона и на его мѣсто Василья Савельева взять.
— Нѣтъ, нѣтъ, не желаю я съ пьяницами…
— Тихонъ холостой человѣкъ, одинъ какъ перстъ… Запьетъ, такъ его и остановить некому, а Василій Савельевъ женатый, его жена завсегда отъ пьянства остановить и вразумить можетъ. Вамъ бы даже такъ и взять: Василья Савельева взамѣсто Тихона, а Аграфену, Василья Савельева жену, взамѣсто Василисы. Такъ бы и было: мужъ огородникъ, а жена скотница. Вдвоемъ-то имъ даже бы и сподручнѣе служить было и они бы были старательнѣе.
— Нѣтъ, нѣтъ… Теперь дѣло идетъ къ осени и я останусь съ тѣмъ, что есть.
— Да вѣдь осенью-то больше работы… Навозъ… Вы, вонъ, хотѣли подъ огородъ прибавку распахивать. А для Аграфены — у насъ въ сентябрѣ двѣ коровы телиться будутъ. Курицу она знаетъ и понимаетъ чудесно. Вы посмотрите, какъ она вамъ индѣекъ-то къ зимѣ поставитъ! И наконецъ, Аграфена птицу просто обожаетъ, а Василиса — вѣдь она даже и не птичница, а такъ баба съ кирпичнаго завода. Да и никогда она до насъ за птицами не ходила, а жила она въ Петербургѣ въ маткахъ-стряпухахъ на извозчичьемъ дворѣ, а потомъ въ кормилицахъ жила, такъ нешто это птичница! Съ птицей надо съ молитвой… И корова любитъ, чтобъ перекрестившись и съ молитвой, а Василиса все съ чертыханьемъ. Коровъ доитъ — нечистаго поминаетъ, птицу кормитъ — нечистый на устахъ. Гдѣ же тутъ живности-то существовать! А Василій Савельевъ для васъ будетъ настоящій кладъ.
— Василій въ садовническомъ дѣлѣ ни бельмеса не смыслитъ.
— Господи Іисусе! Научится. Къ веснѣ пойметъ.
— Нѣтъ, нѣтъ. Иди ты, пожалуйста, и занимайся своимъ дѣломъ, а меня не тревожь, произнесъ баринъ.
— Пойду-съ. Ваша воля господская, вы хозяинъ, а только… Да вонъ, извольте посмотрѣть на кучера… Вонъ онъ идетъ… Взгляните на мурло-то ему — вѣдь словно налилъ кто. У, срамникъ!
Ключница плюнула и удалилась съ террасы. На террасѣ появилась барыня въ бѣломъ капотѣ и съ заспанными глазками.
Былъ прекрасный осенній день. Близилось къ полудню. Солнце ярко освѣщало порѣдѣвшую отъ листопада листву деревьевъ и желтые листья казались совсѣмъ золотыми. У террасы помѣщичьей усадьбы переминались съ ноги на ногу два мужика въ стоптанныхъ сапогахъ и грязныхъ рубахахъ, не взирая на праздникъ. Одинъ былъ въ рваномъ полушубкѣ на распашку, другой въ сѣромъ армякѣ. На террасѣ, облокотись на перила, баринъ покуривалъ папиросу и разговаривалъ съ мужиками.
— Кабатчикъ Амосъ Ермолаевъ васъ ко мнѣ прислалъ? спрашивалъ баринъ.
— Онъ-съ. Сходите, говоритъ, къ Горсткинскому барину, тамъ требуется… отвѣчали мужики. — У васъ работка какая-то…
— Да, требуется… И есть работка. Ну, что, вы сами-то ужъ совсѣмъ убрались въ полѣ?
— Да оно хоть и не совсѣмъ, но у насъ бабы… заговорилъ мужикъ въ армякѣ. — У насъ бабы хорошія, рабочія, выносливыя. Наши бабы такія, что по работѣ ежели, то еле и мужику въ пору. Онѣ уберутся въ лучшемъ видѣ.
— Ну, такъ вотъ мнѣ надо отаву покосить.
— Что жъ, это можно, пробормоталъ мужикъ въ армякѣ и передвинулъ шапку со лба на затылокъ.
— Вездѣ косить не будемъ, а только тамъ, гдѣ трава хорошо отросла.
