Положение старшего сына, Семена, было не из завидных. Он прожил всю жизнь каким-то дофином, да так и не дождался своего «боярства». Он умер на сорок седьмом году, как-то вдруг, от удара. Марфа Захаровна даже не оплакивала его особенно, потому что оставался Полиевкт — вылитый дедушка.
— Надо бы Капитоше помереть-то… — проговорила она на поминках.
— Не избывай постылого, приберет бог милого, — отрезал ей Садок, разозленный этой бесчувственностью. — Переначалила ты Капитона-то Полиевктыча, миленькая. А своя кровь — из роду-племени не выкинешь.
Единственной грозой для Марфы Захаровны оставался Садок; только его одного она и боялась. Домашняя челядь была рада его неожиданным появлениям, потому что он хоть на неделю утихомиривал «ндравную» старуху. В раскольничьем мире он пользовался громкой популярностью, как девственник и вообще подвижник. С Марфой Захаровной Садок обращался нарочито строго и постоянно корил богатством.
— В монастырь пора, миленькая, давно пора, — повторял он последние десять лет. — Будет, побоярила… Наги родимся, наги и в земпю пойдем, а о душе надо позаботиться. Много, поди, грехов-то набоярила?
— Ох, и не говори, Садок Иваныч!.. Сама бы давно ушла, да на кого покину сирот-то своих? Нужно вот внучку замуж выдавать, Полиевкта женить… Капитоша вон живет ни к шубе рукав.
И вдруг: седьмая труба!..
Было тут о чем подумать. Все кончено… Марфа Захаровна лежала в своей постели с закрытыми глазами и все думала, думала без конца. Она даже видела себя мертвой и в собственном доме уже чувствовала мерзость запустения: моленная заперта, неугасимая не теплится, старые слуги все разбрелись, а наверху неистовствуют пьяные гости, слетевшиеся на даровое угощение… Вот и он, Полиевкт, погибает в объятиях продажной красоты, и дедовский дом гулко отдает бесоугодный женский смех, визги и неистовую пляску. Развеют по ветру все богатства Шелковниковых, как это было с другими.
— Господи, помилуй!.. — в ужасе шептала старуха, просыпаясь от этих грез наяву.
А что же Клавдия? Куда она денется без нее?.. Останется она непокрытой головушкой, а богатой невесте кругом соблазн. Будет потом клясть бабушку, что вовремя не пристроила. Смертный страх охватывает старуху, она хочет подняться и позвать внучку…
— Клавдия… Клавдия… — едва бормочут посиневшие губы, и Марфа Захаровна чувствует, как что-то тяжелое, как гора, начинает давить ее. — Клавдия…
Комната Клавдии была рядом, и девушка слышала, как ворочалась и охала старуха. Ей тоже не спалось… Чего-чего она ни передумала за эту ночь и несколько раз принималась плакать.
«Не пойду я замуж… — думала девушка, припоминая слова Садока. — Лучше в скиты уйти, как делают бедные девушки… Еще какой муж попадется…»
Из трех теток ни одна не была счастлива в замужестве: старший зять — игрок, промотавший состояние жены, второй — пьяница, а третий — банкрот. Плохо приходится богатым невестам, на которых женятся из-за денег… В уме она перебрала всех знакомых молодых людей, которые за ней ухаживали, и ни один из них ей не нравился. Нет, страшно, лучше уйти в скиты… Девушка уже видела на своей голове иночество [3] и черную наметку, прикрывавшую ее девичью косу. Ею овладел религиозный экстаз, и она долго молилась, лежа с закрытыми глазами. Завтра же утром она пойдет и скажет бабушке все… Кстати, и Садок Иваныч здесь — он ей поможет уговорить упрямую старуху.
Она забылась только к утру тяжелым и тревожным сном и проснулась чем свет. Умывшись на скорую руку и накинув поверх ночной кофточки теплую шаль, она постучала в дверь бабушкиной комнаты, но ответа не последовало. Старуха всегда спала чутко и подымалась чем свет, но бессонная ночь сломила и ее. Девушка на цыпочках вышла из комнаты через другую дверь и встретила в столовой Феклу — самовар уже был на столе и все остальное для утреннего чая.
— Спит наша баушка… — шепотом проговорила Фекла. — Умаялась-таки вчера… А Садок Иваныч цельную ночь выстоял на молитве.
Пробило восемь часов. Где-то зазвонили к ранней обедне, а бабушка все не просыпалась. Фекла несколько раз подкрадывалась к дверям бабушкиной комнаты и прикладывала ухо к замочной скважине: «Нет, спит наша воевода. Достиг, видно, ее Садок Иваныч…»
Пробило девять часов. В столовую вышел Полиевкт с заспанным и измятым лицом. Клавдия старалась не смотреть на него: ей вдруг сделалось гадко — она знала, где он пропадал ночь и откуда вернулся к утру. И встал пораньше, чтобы обманывать бабушку.
— Миленькие… не ладно что-то… — шептала Фекла. — Уж не попритчилось ли нашей матушке чего?..
Эти глупости рассердили Полиевкта, и он сам пошел к бабушке. Постучал в дверь сначала тихо, потом громче — ответа не было. Но дверь была не заперта, и он послал сестру. Марфа Захаровна лежала мертвая, с посиневшим и обезображенным конвульсиями лицом… Клавдия, как птица, полетела в моленную и с плачем объявила Садоку Иванычу, что бабушка умерла.
— Я знаю, — спокойно ответил старик. — Зачем и приехал… Все знаю…
Он, не торопясь, закончил канун, положил уставные поклоны и, так же не торопясь, поднялся наверх. Войдя в комнату Марфы Захаровны, он положил перед образами начал, потом поклонился в землю покойнице, благословил ее и тихо проговорил:
— Земля и в землю отыдеши…
Клавдия стояла в углу и глухо рыдала.
1888
Впервые опубликован в газете «Русские ведомости» 1888, No№ 315 и 317, 15 и 17 ноября. Включен автором в состав «Сибирских рассказов» в 1905 г. Печатается по тексту: «Сибирские расcсказы», т. IV, М., 1905. Рукопись хранится в Свердловском областном архиве.
Выражение «седьмая труба» восходит к христианской легенде, согласно которой, после того как вострубит седьмой ангел, наступит «конец света». Сказания о «светопреставлении» были особенно широко распространены в старообрядческой среде.
Стр. 160. Кацея (церк.) — кропильная чаша.
Стр. 161. Раскольничьи цветники — сборники духовных стихов и нравственных поучений.
Стр. 162. Лер (лат).- воздух.
Стр. 163. Блонды — шелковые кружева.
Имолки — жмурки, от слова имать, то есть ловить. (Прим. Д. H. Maмина-Сибиряка.)
Раскольники признают только писаные образа, то есть краски на воску, на воде или яичном белке, а все остальные иконы, писанные масляными красками, называют «мазаными» и им не молятся. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)
Иночество — черная монашеская шапочка. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)
