Ознакомительная версия.
- Прости, мое чудо! - он нагнулся, поцеловал девочке руку, как взрослой, потом ладошку - как маленькой. После поднял на воздух и поцеловал в щеку. Ей было лет пять...
- Она тяжелая! - предупредила мать.
- А правда, что ты - арап? - спросила девочка, глядя на него сверху.
- Что ты, Маша?! Как можно?..
- Простите ее!.. Кто тебе позволил звать взрослых на "ты"?
- Лучше сбросьте ее с рук!.. - почти враз заголосили взрослые.
- Видишь? Это - доверие! Мне она такого не говорит! - Ольга усмехнулась делано - вдруг брат обидится? Они давно не бывали вместе...
- Конечно, арап! - сказал Александр, смеясь, и только выше поднял девочку. Вот, потрогай! - и провел ее ручкой по щеке, заросшей курчавой щетиной. - То-то!..
- А почему у тебя такие длинные ногти?..
- Чтоб очищать апельсины! - сказал он. - Ты любишь апельсины?..
- Если не кислые!.. - почему-то вздохнула. И, немного подумав: - А ты не дьявол?.. (Впрочем, безо всякой боязни.)
- Маша! - всплеснулись разом несколько рук.
- Нет, - сказал он серьезно. - Я - бес арапский!
- А что это?- спросила девочка.
- Ну... есть такая страна. Бес-арабия. Страна бесов!.. Я только что оттуда! Бес10-го класса... - и сделал бесовское лицо.
- Не страшно! - сказала девочка, повела плечиком по-женски и сама стала спускаться с его рук...
Он рассмеялся. Все смеялись. Взоры пересекались и скрещивались, расчерчивая вкруг него пространство. Ему было хорошо среди этих глаз. И ребенок почти потерялся средь них - кто смотрит на ребенка средь такого цветения?..
Много после, когда он уже прощался - торопливо, как всегда - он не любил прощаний и всегда делал это как-то наспех, - девочка вновь завладела его вниманием... Она явно ждала этой минуты - терпеливо, как умеют только дети.
- Подожди, а? - попросила она жалобно. - Я вырасту. Скоро! И я выйду за тебя замуж! Подождешь?..
- Ну, Александр! - сказала мать. - Гордитесь! Такого мы еще никому не предлагали!..
Он расцеловал девочку - в обе щеки, потом обе руки, хозяйки нашел взглядом палку в углу - с мокрым полотенцем (впрочем, оно уже высохло) - и быстро вышел, был растроган. Ольга ушла с ним...
- И кто из барышень понравился тебе больше всех? - с женским интересом спросила Ольга, останавливаясь.
- Мать! - буркнул Александр. - Мать... (подумал еще)... и девочка! Может, правда, стоит подождать, а? - заглянул ей в лицо, и в лице тоже было что-то жалобное, детское...
Ольга пожала плечами и двинулась - с чем-то своим на уме.
"И чего ей не хватает?.. - глядя ей вслед. И ответил со всей безжалостностью, какую с некоторых пор отмечал в себе: - Порочности!"
Прости! Мир любит пороки... Нам их только подавай! Страдаем от них - и любим за них! "Дон Жуан" Мольеров... Грешники, грешники!.. Но кто виноват что в этом мире только грешники - занимательны?..
Когда они уже миновали аллею и начали спуск с холма - он вдруг с силой воткнул палку в землю - воротился к дереву на самом склоне - это была липа, и так вот, с полотенцем на плече - ловкий, как кошка - полез вверх по стволу.
- Что ты делаешь?..
Но он не отвечал, все лез - пока не добрался до первой крепкой ветви, попробовал на крепость и покачал ее рукой - а потом еще поднялся выше и оседлал ее, перекрестил ноги - снял полотенце с плеча и стал его привязывать к двум ветвям, что повыше - сперва один уголок, потом другой...
- Что ты делаешь? - повторила Ольга. Он не отозвался - и, как мальчишка, скатился по стволу вниз. Она знала его... Ему всегда приходили в голову - странные и неожиданные мысли.
- Тебе влетит от Арины! - сказала Ольга.
- Мне? Нет. Мне не влетит!..
Благо, было еще светло - предзакатный час - и голубое полотенце в розовом свете задорно трепыхалось на ветру.
Так он поднял свой флаг над Тригорским.
III
...Он понял, что прожил долго, не зная женской любви - так и не испытав ее, или она не коснулась его. (Поздние его "донжуанские списки", которым мы придаем такое значение - скорей, были списки желаний, либо надежд, либо разуверений - в самом существовании этого чувства. Так мало значилось в них подлинных отношений - свершений, еще меньше - очарований свершившимся.)
Мать не любила его. Для всякого ребенка-мужчины, в сущности, это первое испытание мужского начала - и первое столкновение с чьей-то чуждой, непонятной и бесконечно влекущей природой. (Слова "эдипов комплекс" были, конечно, неизвестны ему, но сама история Эдипа...); и этот длинный вырез платья от высокой шеи куда-то в глубину, где есть место неведомому... Он был маленьким - и беззащитным. Он просто страдал и, как все маленькие и нелюбимые, только старался чаще попадаться на глаза. Мать неловко и крепко на ходу прижимала на миг - неуклюжего, в рубашонке почти до полу, как всегда некстати подвернувшегося под ноги - к своим полным икрам. Словно затем, чтоб тотчас оттолкнуть: не до него. (Повзрослев, он посмеивался втайне, что, верно, и зачат был как-то на ходу - в промежутке, меж двумя балами...) В зрелости - Александр легко простил мать: как светский человек светского человека. Что делать? Женщине в свете не так просто дается успех, если она, конечно, нуждается в нем - и оттого ей становятся по-настоящему нужны дети лишь тогда, когда этот успех кончается... когда обновляется, наконец - шлафор на вате и чепец и приходит неизменный вечерний подсчет расходов за столом... Они с Ольгой явились на свет слишком рано - отсюда выбор Бога любви естественно пал на Льва. Но... Ольга все-таки, дочь! ее придется выдавать замуж, и хочешь - не хочешь, сызмала уделять какое-то внимание. А сына легче сбросить с рук... Была еще тайна - меж Александром и матерью, о которой вряд ли кто догадывался. (О ней никогда не было сказано ни слова.) "Прекрасная креолка", принесшая с собой в древний русский род эту темную африканскую породу, - она сама-то не хотела, чтоб ее дети несли на себе те же следы. Александр был темней других ее детей! То ли дело Лев, Левушка, младший... И кудри светлей, и нос - в дядюшку Василия Львовича, и кожа почти розовая... совершенный русачок! Смугла была и Ольга - но она походила на мать и обещала потому со временем успехи в обществе. Тут мать снова вспоминала, что была "прекрасной креолкой" - забывая, что вкусы света тоже меняются. Иногда внешность старшего сына вызывала в ней жалость. И тогда она украдкой, чуть не стыдясь - наспех ласкала его где-нибудь в углу, словно в извиненье - как ласкают ребенка-дауна. (Но когда у Александра стала расти борода... и пошла расползаться клоками в стороны... и превращаться в эти ужасающие бакенбарды... а он еще, как нарочно, стал запускать их, - и эти ногти - словно затем, чтоб всем бросалась в глаза их негритянская синева - мать расстроилась. Даже успехи сына в литературе не могли утешить ее.)
Она была откровенно рада, что этот странный ребенок - не в меру вертлявый и не в меру задумчивый (кажется, недобрый: во всяком случае вспыльчивый: чистый порох!), чьей красотой вдобавок не похвастаешься (а отсутствие красоты в том веке свидетельствовало почти безошибочно и об отсутствии всех прочих даров) - рано приохотился к чтению (хоть что-то!), и пропадал в одиночестве в отцовском кабинете возле широкого шкафа с французскими книгами. Конечно, "кабинет" - это - слишком громко про комнату Сергея Львовича. Он давно не пользовался ею, как прибежищем духа - и уединялся там, лишь, чтоб раскурить трубку или тиснутьдевку - что, право, не считалось зазорным, даже карточные долги он теперь охотней считал за обеденным - не за письменным столом. Стихи он больше не писал достаточно того, что когда-то завоевал ими жену, зато гордился знакомством с видными литераторами и со вкусом передавал расхожие литературные сплетни. Брат его Базиль был почти знаменит, как поэт - это делало и его причастным к литературе.
Мать, в свой черед, литературу тоже любила - но любовью, какой принято было в веке восемнадцатом - где почитались не чувства - но чувствительность. "Она любила Ричардсона / Не потому, чтобы прочла..." Не так, возможно! - но близко, ей рано нравились романы, что могли заменить несостоявшееся в ее жизни - то, о чем она, как многие, втайне мечтала... и потому это было на уровне "Клариссы Гарлоу" (про которую ее сын скажет позднее - "мочи нет, какая скучная дура") - если не хуже. Какая-нибудь фраза г-жи де Сталь, вроде: "Я покрывал поцелуями ее руки, которые она продолжала воздевать к небу..."- могла вызвать у нее почти плотский трепет...
В общем... у Александра было много причин в свой час, без тоски покинуть родительский дом и уехать в Лицей.
В Лицее ему так же предстояло еще найти себя и отстоять. (Что старательно пытаются опустить пылкие авгуры лущеной биографии Пушкина А.С. ...и чего старались избегать авторы воспоминаний.) И вовсе не был он сперва в Лицее тем всеобщим любимцем и едва ли не центром лицейского братства, да и братство само родилось не сразу, но с запозданием - чуть не пред самым выпуском. Все вспоминают с удовольствием его кличку "Француз", и как бы нарочно забывают другую: "Помесь обезьяны с тигром". В жизни лицейской, на первых порах, ему не раз пришлось защищать своей "тигровостью" маленького арапа, который жил в нем - "обезьянье" начало, кое господ лицейских по первости раздражало или отпугивало - ничуть не меньше, чем маменьку Надежду Осиповну. И прошло много времени до той поры, когда облик его как-то слился с его талантом. Семья, уже после войны с Наполеоном, покинула, как многие, сожженную Москву и переселилась в Петербург, и близкие стали частенько навещать его в Лицее - он же нередко испытывал неловкость, стеснялся своих близких... Стеснялся пошлостей папеньки, увядшей молодости маменьки, которой она старалась не замечать - и все еще мнила себя "прекрасной креолкой", и это отдавало московской провинциальностью (а чем Александр обладал с детства и мучился нещадно - было чувство вкуса, он, что греха таить - стыдился про себя все более обнажавшейся бедности семьи - даже нарядов Ольги (единственного покуда близкого ему в семье человека). Еще он мучился явным неуспехом сестры в глазах товарищей своих... Стеснялся тем больше - что знал: на самом деле - семья уж не так бедна... (Лучше б они вовсе не приезжали, - или приезжали реже!)
Ознакомительная версия.
