Желая поскорее сменить тему, он принял командование и крикнул Недодоеву и Шконде:
- Эй, на поле! Сворачивайтесь! Савватий всех на кирпич поставит!
Шконда выразил свое отношение к самозванству резким свистом.
- Пенальти, - добавил он строгим судейским голосом. - Нагле! Что вы стоите, как неродной? Марш на ворота!
Воспитанный Нагле лишь отмахнулся. Он усердно трудился в углу, и вокруг него уже образовался зеркальный пятачок.
Швейцер отряхнулся, но не вполне удачно: на животе и коленях остались рыжие следы.
- Теперь весь вечер тереть, - проворчал он озабоченно.
- Ну, так давайте живее управляться, - решил Берестецкий. - Шуруйте к окнам, а я доведу до рояля.
- Тут до ночи работать, - Швейцер, казалось, только сейчас осознал объем работ.
- Глаза боятся, ноги делают. Вот, пополнение прибыло!
Швейцер оглянулся и увидел, как Вустин в дверях пытается поддеть носком ремешок щетки. "Повезло", - подумал он. Есть случай разобраться и сделать выводы.
- Давайте-ка я лучше начну от дверей, - предложил он Берестецкому.
Берестецкий пожал плечами: какая разница? Он ничего не знал, иначе появление Вустина не оставило бы его равнодушным. Это, впрочем, ничего не значило, Берестецкий вечно все узнавал последним. Он всюду опаздывал, забывал подготовиться, засыпал, считал ворон. На его коленях не было живого места от битого кирпича, в который ставил его не сильно гораздый на выдумки Савватий. Это побуждало Берестецкого, способного и знающего лицеиста, еще пуще стараться и лезть из кожи, но тщетно: через секунду, глядишь - снова воспарил, снова посчитал десятую ворону, снова бит.
Швейцер заложил руки в карманы и с напускной беспечностью повел дорожку к Вустину. Тот замешкался, щетка не налезала на здоровенный ботинок, и ему пришлось расстегнуть ремешок, чтобы расширить петлю.
- У вас нет шила? - таким вопросом встретил он Швейцера. - Надо провертеть дырочку.
- Я с шилом не хожу, - усмехнулся лицеист. - Вы бы их вообще сняли, в носках будет проще.
Вустин слегка покраснел. Швейцер вспомнил, что несколько дней назад его подловили в спальне: улучили момент и спрятали носки под подушку. Полураздетый Вустин ругался, не понимая, откуда несет клозетом, а его товарищи изображали испуг и клялись, что это не они, ей-Богу, разве что самую малость...
Однако Вустин не отличался излишней чувствительностью. Он смутился на долю секунды, но тут же удовлетворенно кивнул, скинул ботинки и просунул ножищи в ремни. Швейцер повел носом и покачал головой.
Вустин выпрямился, притопнул.
- Ну, где тут драить?
- Да пустяки, на пять минут работы, - ответил Швейцер. - Вустин, скажите-ка мне лучше вот что: как вы относитесь к сплетням?
Здоровяк помолчал. Он привык к розыгрышам и ждал очередного подвоха.
- Как все, - сказал он наконец. - Я их не слушаю. А что такое?
- Дело не в том, чтобы их слушать, - возразил Швейцер. - Дело в том, чтобы их распускать.
Это он произнес зря. Вустин, зная свою уязвимость, легко обижался, тогда как у Швейцера не было никаких доказательств его лживости.
- Повторите, - голос его сделался зловещим. - Вы смеете обвинять меня в распускании сплетен?
Швейцер быстро оглянулся. Шконда и Недодоев продолжали игру, Нагле расширял пятачок по спирали, двигаясь от его центра. Берестецкий находился уже в нескольких метрах от рояля и работал, как заведенный.
- Нет, не вы, - быстро сказал Швейцер. - Но - про вас.
- Кто? - теперь в тоне Вустина явственно слышалась слепая злоба.
- Э-э, нет, так мы не договаривались. Неважно, кто. Но я обязан вас предупредить: по Лицею гуляют слухи. Рассказывают, будто вы стали свидетелем необычной сцены. Утром. Якобы вы кого-то видели во дворе.
Произнося свою речь, Швейцер сосредоточенно смотрел себе под ноги, занятый как бы паркетом. Не услышав ни слова в ответ, он поднял голову и увидел, что его собеседник сильно испуган.
- Черт! Неужто разлетелось?
- Не поминайте черта. Успокойтесь: разлетелось, но не повсюду. Иначе бы с вами разговаривал не я. Понимаете?
Но Вустин уже думал о другом, он напал на след.
- Проклятый Кох! Это последняя капля...
- Оставьте Коха в покое. Скажите прямо: вы вправду видели Раевского?
Вустин вновь замолчал. Швейцер зашаркал щеткой, опасаясь спугнуть товарища.
- Может, это был не Раевский? - Он немного помог, хотя и чувствовал, что вопрос идиотский: кого еще могли вести под конвоем, ранним утром, да так, что и после никто не узнал.
Но угрюмый Вустин, не почувствовав глупости вопроса, серьезно покачал головой.
- Я и доказать могу, - буркнул он осторожно.
Швейцер пристроился поближе. Р-раз! Р-раз! Нога его гуляла, как поршень, независимо от тела.
- Вустин! Помилуйте! Вы умеете доказывать?
Тот прекратил работу и начал неуклюже озираться.
- Теорему, конечно, пока не могу... - Он, кряхтя, полез в карман. - А вот это - извольте...
Он помахал перед Швейцером скомканной бумажкой.
Швейцер взял ее двумя пальцами и, как бы изучая, посмотрел на свет: куражился над доказательствами, к которым Вустин обнаружил неожиданную способность.
- Осторожно! - разволновался Вустин. - Еще увидит кто.
- Ничего... - Швейцер развернул листок. - Вы давайте, работайте. Вот тогда уж точно никто не увидит. Что это?
- Раевский обронил. Или бросил нарочно. Они уже сворачивали за угол; гляжу - комочек кидает беленький. Тихонько так, пальцы разжались - и готово. Еще наступили. Я пять минут подождал, а после - пулей туда, пока не вымели.
Швейцер остановился и уставился в записку. Листок был самый обычный, наспех вырванный из тетради в клеточку. На нем было написано крупными печатными буквами:
"Господа, вас обманывают. Все вранье. Никакого врага нет. Они вас... "
Болван! Стоит и машет такой уликой! Швейцер едва не бросился на глупого Вустина, забыв, что и сам только что размахивал листком.
Текст обрывался. Буквы налезали друг на друга, почерк выглядел корявым. Писавший, похоже, спешил. Швейцер представил, как Раевский, припав на колено, быстро пишет письмо - без особой надежды, что оно дойдет по назначению. Он видит, что ему не уйти от погони, и хочет сообщить нечто важное. Но не успевает. Да, так все и было - если верить Раевскому. Но Швейцер, который уже не сомневался в подлинности записки, мгновенно смекнул, что существуют и другие объяснения. Поручи ему кто выбрать из них самое дьявольское, он бы не выбрал.
4
Они провозились до самой проповеди. Поначалу было весело, но где-то через час упарились даже футболисты. Трудились молча, высунув языки; зал обманчиво посверкивал разрозненными проплешинами. В зал заглянул доктор Мамонтов, одобрительно кивнул и скрылся, незамеченный.
Швейцер, обрабатывая периметр, обогнал всех. Он расправлялся с мастикой, как с манной кашей: подъедал ее с краю. Но делал это неосознанно, поскольку никогда не видел манной каши во-первых, и думал о записке Раевского во-вторых. Шила в мешке не утаишь, о странном послании скоро узнают все. Тут не помогут никакие клятвы, взятые с Вустина. Даже этот тупица, не способный просчитать возможные последствия, после внушений Швейцера начал понимать, что прячет настоящую бомбу. На благо ли будет взрыв? И будет ли? Ребенку ясно, что Раевский повредился в уме. Что значит "нет Врага?" С ослушником что-то стряслось, и если он просто спятил в тайге, испугавшись чего-то, то это еще полбеды. Гораздо хуже, если он действовал по замыслу Врага. Нелепая, вольнодумная мысль, навязанная лицеистам извне, вызовет брожения, пересуды, отвлечет их от Устроения Господня, ввергнет в грех. Много ли нужно Врагу? Откуда им знать. Может быть, ему достаточно крохотного сомнения. Невидимое защитное поле, создаваемое коллективной верой, дрогнет, в нем появится брешь, и нечисть с гиканьем помчится на штурм твердыни. Наверно, правильнее всего будет рассказать о записке на исповеди. Однако Швейцер знал, что не сделает этого. Бог его знает, почему, но не сделает. Возможно, именно в этом иррациональном нежелании уже видны первые признаки неотвратимого краха их крепости, и он тоже болен, на сей раз так, что с болезнью не справиться никакому Мамонтову.
Швейцер мчался, подобный мрачному Демону из поэмы, которую они учили на уроке литературы. Лоб его был нахмурен, челка сбилась на правый глаз, губы подобрались. Рука скользнула за спину, и Демон превратился в конькобежца. Он делал круг за кругом, пока вдруг не остановился и не увидел, что все они, шесть человек, слетелись в центр и тихо стоят, отдуваясь, а зал вокруг сияет тусклым, многообещающим светом. Ударил колокол, созывая лицеистов на вечернюю службу. В воздухе, как всегда бывало перед проповедью, разлилось нечто торжественное, призывающее к немоте. И чувствовалось что-то еще, не столь обычное, но крайне значительное. Неужели? ... Лицеисты молча побежали к дверям, попутно заправляя выбившиеся рубашки, скидывая щетки и наскоро приглаживая волосы. В коридорах и переходах стоял осторожный гул, слышался топот далеких ног. Церковь находилась на первом этаже, невдалеке от врачебного кабинета. Под нее отвели еще один зал, размерами почти не уступавший танцевальному. Лицеистов, которые ни разу не видели настоящего храма, ничуть не смущало ее внутреннее устройство. И правда - все было сделано на совесть: алтарь, образа, хоругви, тяжелые свечи. По церкви растекался запах ладана. Не было разве что общей округлости форм, свойственной православным храмам, и хор был записан на пленку, а службу служил отец Пантелеймон - единственный педагог, ведавший исключительно религиозными вопросами. Хотелось пойти дальше и назвать его единственным в Лицее профессиональным священнослужителем, но это, конечно, было не так.
