- Только не оставляйте каюту незапертой,- сказала ревизорша,- у меня здесь много денег в сумке и различные важные документы.
9
Весь день шел пароход в Усть-Баргузин. На палубе сидели и бродили толпы народа: деревенс-кие пассажиры с узлами, и сумками, и корзинами, и чемоданами, расхристанные, с гитарами туристы; туристы все время пели свои туристские песни; отдельно, с водкой и огурцами и помидорами, сидела плотничья бригада; матросы делали всякую палубную работу и перегоняли пассажиров с места на место; на мостике картинно блестел козырьком и биноклем свободный от вахты штурман.
Ревизорша поднялась к нему, и потом ходила с ним по пароходу, и флиртовала с ним немного на кормовой палубе, и горько щурилась на дальний берег с синей тайгой на острых мысах, задумчиво лежала грудью на холодном черном планшире фальшборта и следила за острием все время возникающей и все время опадающей волны перед тяжелым, с рядами клепок черным форштевнем. Острие волны опадало и возникало, иногда волна хлопала сбоку, и брызги влетали через якорь в клюз. Слышно было холод от разбивавшихся волн. Ревизорша говорила загадочные вещи штурману, а тот нервно теребил ремешок ненужного бинокля. Потом, грустно вздохнув, ревизорша попросила бинокль посмотреть.
Глухо гудели стальные пластины палубы под ногами, стучали и размеренно работали в недрах парохода, сотрясая его, масляные коленчатые мускулы. Внутренности машины дышали угарным заводским теплом, а наверху, над пароходом, над всем озером и над лесами на береговых хребтах, наполненная легкими тенями облаков и невыразимой, сквозящей голубизной, волновалась легко и невесомо сфера неба.
В открытый иллюминатор в ревизорскую каюту с палубы донесся чей-то голос. Кто-то увидел пожар на берегу. Потом раздались еще голоса. Горело далеко на северо-западе. Где-то горела тайга, гудело пламя, и с воем и свистом вспыхивали мгновенными факелами кроны сухих, выстоявшихся за лето кедров, елей и сосен, гибли птицы, звери, падали обугленные стволы. А отсюда, с палубы парохода, видно было только черно-золотое облако с синими краями. Дым в безветрии стоял над берегом, над пожаром, запах гари не долетал до середины озера, где пролагал, уминая нефритовую воду, свой путь старый тяжелый пароход...
На палубе в голосах постепенно возник оттенок тревоги: тревожились и плотники и матросы, бабы с узлами сердечно охали, заинтересовались даже туристы и ненадолго прекратили гитарное бренчанье, но потом туристы снова запели. Барабанно гремели шаги на потолке; в глубине, под каютой, содрогалась старым, расхлябанным сердцем паровая машина; в коридорах, по трапам ходили и разговаривали люди; где-то рядом настырно, болезненно гнусил ребенок; в иллюминатор вливался прохладный с запахом байкальской воды воздух, а на далеком берегу горело сорок квадратных километров тайги, и штурман в доказательство того, что горит именно сорок километров, убедительно говорил ревизорше:
- Ну мне же лучше видно в бинокль, а глазомер у меня волчий!
10
И только пришел пароход в Усть-Баргузин, где всегда равномерно и утомительно колышется мертвая зыбь, как тотчас оказался рядом замызганный буксир. Рядом со старым, но все-таки пассажирским пароходом он встал как неумолимый, будничный день возле праздника.
Студент и Майя вышли из каюты и стали пробираться к выходу, не замечая вокруг ничего, что не одобряло бы их счастья или не соответствовало ему. Они не замечали маслянистого, тяжелого тепла в проходе возле шахты в машину, где в открытой двери, под решетками трапа, что-то работали в жаре кочегары; не замечали бесчисленных узлов, и мешков, и связанных куриц с закатившимися глазами, и корзин, и чемоданов, и поросят в мешках; и не обратили внимания, что первыми на буксир двинулись двое санитаров с носилками, на которых лежал кто-то тяжелобольной, привезенный из таежной деревни в Баргузин, чтобы или умереть, или ненадолго подлечиться; и не заметили некрасивое старое лицо женщины, измучившейся с беспрерывно пьяным от самого Нижне-Ангарска мужем; не заметили ни давки толпы, торопившейся на буксир, ни ее общего, утомленного плаванием лица; а и то, что мельком увидели они - какие-то мосла-тые узлы машины в желтом сале, кочегара, выглянувшего из-за железной решетки,- говорило им, как и синий свет байкальского простора в двери на палубу, об одном и том же - об их любви.
На выходе их сдавила и прижала друг к другу толпа, и они посмотрели друг другу в глаза.
Буксир поднимался на зыби кормой, терся кранцами о высокий борт парохода, она спрыгнула на буксир, и улыбнулась, и повернулась ему навстречу, уже были слезы в глазах, она обнимала его, а он бросил рюкзак и чемоданчик и обнял ее тоже, и чьи-то узлы били в ноги. Потом студент пристроил рюкзак и чемодан Майи, его толкали, а он растерянно улыбался, и извинялся, и подумал, что Майе будет хорошо сидеть здесь, где он все устроил. А пришел он в себя, когда штурман, заведовавший посадкой, сказал в мегафон над самыми их головами:
- Повторяю, буксир отходит, второго рейса на берег не будет, кто не пассажир, вернитесь на буксир!
- Кто не пассажир, вернитесь на буксир! - улыбнулся студент, и тут до него дошло сразу, что буксир действительно сейчас отходит, а он на буксире не поедет на берег, и они больше не успеют сказать что-то еще, кроме того, что говорили раньше, еще не думая о том, что вот так, вдруг расстанутся.
Они улыбались друг другу, и она, слабо отмахнувшись от всех мыслей, не обращая внимания на окружающих, на толчею и суету посадки, охватила руками его косматую рыжую голову и припала к нему губами, чувствуя его редкую щетину на самом подбородке, он целовал ее торопливо и как попало, сжимал ее больно и неуклюже, чувствуя тревогу, чувствуя ее в своих руках среди толчеи и шума на качающемся на мертвой зыби замызганном буксире. Он хотел, чтобы у нее не было страха и тревоги, чтобы ей было хорошо и удобно, он вдруг отпустил ее и стал перекладывать ее чемодан и рюкзак, сдвинул зачем-то тяжелую бухту ржавого троса, думая о том, как она будет сидеть тут, пока буксир будет колыхаться к берегу, а она испуганно тянула его за руку вверх, и снова обняла, и снова приникла к нему, щеки у нее были совсем мокрыми от слез.
- Хватит целоваться! - крикнул в мегафон штурман с волчьим глазомером и засмеялся.
Студент глупо-весело глянул на него вверх и ловко прыгнул на плетеный кранец буксира и оттуда - на трап парохода, обернулся, держась за холодную цепь, и, перешагивая через что-то, стал забираться на пароход. Она стояла внизу в толпе, прикрыв локтем лицо.
А за время, пока студент вертелся на трапе, между пароходом и качавшейся вразмашку кормой буксира оказалось уже несколько метров свободно движущейся воды...
Кто-то, управлявший буксиром, круто завернул его за высокий нос парохода и направил к берегу.
Бесконечно долго, а наверное, дня два, раскачиваясь в шторме, шел старый пароход к порту Байкал. Студент, помнится, все спал и спал, а просыпался все почему-то ночью и пытался утешить себя тем, что тайга - это сплошная гарь в той или иной степени восстановления, и не мог утешиться, сознавая, что наступила новая жизнь, что она ужасная, эта новая, настоящая жизнь, что прежняя жизнь поделилась, распалась из естественной первоначальной целостности своей на две жизни, на две части: на добро и зло. В темноте каюты казалось ему, что шторм этот никогда не кончится, и он старался заснуть снова, скорее, а черное глухое стекло иллюминатора пугающе вспыхивало под волной слабым белым свечением...
