Помню, как он увлекся однажды профессором С.А.Венгеровым, кропотливым книголюбом, начетчиком, не имевшим, казалось бы, ни одной точки соприкосновения с ним, а в другой раз - язвительно-ироническим А.Г.Горнфельдом, остроумным лингвистом и насмешливым критиком. Приходил к ним с порывистой, искренней и пылкой почтительностью, задавал им жадные вопросы о самых первоосновах их верований, произносил перед каждым длиннейшую речь, своего рода "исповедь горячего сердца", длившуюся иногда часа три, и, вызвав у каждого недоумение, смущение, растерянность, внезапно уходил, чтобы уже никогда не вернуться.
С такой же силой потянуло его теперь прилепиться душой к Короленко, с которым он недавно познакомился, и вот 20 июля с утра скромная куоккальская дача стала готовиться к приему знаменитого гостя. В ближайшей лавчонке была закуплена новая партия знакомых конфет - в синих, зеленых и красных бумажках. Татьяна Александровна испекла два незатейливых пирога - один с капустой, другой с яблоками. У калитки сами собою возникли фотокорреспонденты, газетчики, узнавшие о предстоящем литературном событии. У забора на пыльной дороге появились разодетые дачницы, явные поклонницы Леонида Андреева. Даже Шура, Соня, Володя и Таня чувствовали, что сегодня какой-то особенный день.
Утром приехал по литературному делу с сыном и племянником писатель Елпатьевский. Владимир Галактионович и Анненский приняли его очень радушно. Для них это был свой человек. Они тотчас же уединились с ним в комнате Анненского, долго читали какую-то рукопись, потом сошли в сад, где, по случаю прекрасной погоды, был приготовлен стол для чаепития.
Обещал Леонид Николаевич приехать к чаю. Но вместо него примчался на финской тележке потный, растрепанный, волосатый студент, учитель его сыновей, и, запыхавшись, сказал, что у Леонида Николаевича разыгралась мигрень и он вынужден отложить свой визит.
Не успел Короленко выразить свое сожаление, как примчался другой гонец:
- Леониду Николаевичу лучше, и он все же постарается приехать.
- Вот и чудесно! - сказал Короленко и хотел возобновить разговор, но в калитку протиснулись два репортера и возбужденно сообщили:
- Он едет!
Короленко молча воззрился на Анненского. У Николая Федоровича был магический талант выпроваживать незваных гостей. В обращении с ними он становился особенно учтив и покладист и мягко, деликатно, без шуму выполнял свою многотрудную миссию. На этот раз не прошло и минуты, как он выставил пришельцев за калитку, улыбаясь им самой приветливой улыбкой.
Потом вбежала какая-то пунцовая дама и, не знакомясь ни с кем, сообщила:
- Приехал! Уже вышел из вагона... здесь... на станции!
- Очень рады, - сказал Короленко. И никогда еще я не видел так явственно, чтобы суетной, суетливой и мучительно тягостной жизни Леонида Андреева была противопоставлена такая спокойная здоровая душевная ясность.
Ожидая Андреева, я нервничал больше всех и, сам того не замечая, механически брал со стола карамельки и глотал их одну за одной, так что у моей чайной чашки выросла гора разноцветных бумажек.
Николай Федорович всмотрелся в нее и сказал мне задумчивым голосом:
- Вот вы скушали все "Черные маски" и весь "Красный смех", а ему оставили... "Царь-Голод"!
Короленко засмеялся от души. Он любил каламбуры остроумного друга.
Стал накрапывать дождик. Мы перешли на террасу. Вместо пяти часов Леонид Николаевич, томный, эффектно-красивый, больной, приехал в начале седьмого.
С первой же минуты я понял, что никакого сближения между ним и Короленко не будет.
В сущности, Андреев очутился во вражеском лагере. Дело было даже не в том, что и Короленко и Анненский возглавляли журнал, где в последнее время сурово осуждалась андреевщина; оба редактора были значительно шире узкой программы руководимого ими журнала. Но вся обстановка сложилась не та, какую рассчитывал найти Леонид Андреев.
Он жаждал нервических, надрывных излияний, длинных ночных монологов, обнажающих его "тайное тайных" во вкусе Мити Карамазова или Раскольникова. А его усадили за общую семейную трапезу рядом с Елпатьевским, который говорил о чем-то своем, потом Короленко, как любезный хозяин, счел долгом рассказать несколько интереснейших случаев из своей жизни в Румынии. Рассказывал он, как всегда, превосходно, со множеством колоритных деталей, но Андреев, слушая его, очень скоро увидел, что в такой обстановке не будет никакого простора для его излюбленных ночных излияний, сразу заскучал и нахмурился, стал прикладывать пальцы к вискам и, почувствовав новый припадок мигрени, поторопился уехать к себе в Ваммельсуу...
- ...Нет, он все-таки хороший человек, - сказал Короленко, словно возражая кому-то. - Очень, очень хороший... и милый.
- Но странно, - сказала Татьяна Александровна, - вот он и знаменитый, и молодой, и красивый, а жалко его почему-то.
И все заговорили о другом.
VII
Провожая Андреева вместе с хозяевами к ожидавшей его финской тележке, я успел на ходу рассказать ему в кратких чертах о плане протеста против столыпинских виселиц.
Он после первых же слов обещал мне живое содействие.
Дальнейшая история этого дела такая.
24 октября 1910 года я наконец отважился написать письмо Льву Толстому, которое, как я недавно узнал, хранится в толстовском архиве и напечатано полностью в комментариях к его дневникам.
"С этим своим планом, - говорил я в письме, - я обратился к Владимиру Галактионовичу Короленко, и он, одобрив мою мысль, прислал мне из Полтавы превосходный набросок "Один случай", где рассказывает о суде над Васильевым, которого спасло вмешательство швейцарского правительства. Илья же Ефимович Репин вчера мне прислал свое красноречивое и пылкое осуждение виселице, - и это дает мне смелость обратиться и к Вам, Лев Николаевич, с такой же мольбой: пришлите мне хоть десять, хоть пять строчек о палачах и о смертных казнях, и редакция "Речи" с благоговением напечатает этот единовременный протест лучших людей России против неслыханного братоубийства, к которому мы все привыкли, которое мы все своим равнодушием и молчанием поощряем. Любящий Вас К.Чуковский"*.
______________
* Цитирую это письмо по последнему тому "Дневников и писем Л.Н.Толстого", М., 1935, стр. 560-561.
Теперь я написал бы это письмо по-другому, но ведь оно написано полвека назад! Толстой откликнулся на мое письмо небольшой статьей "Действительное средство". Закончить ее в Ясной Поляне ему не пришлось, он совершал тогда свой знаменитый "уход", но и в эти трагические предсмертные дни не забыл о мучительной теме, взял с собой начатую рукопись и закончил ее в Оптиной пустыни - по пути в Шамардино и Астапово. Эту небольшую статью - последнее произведение Льва Толстого - я получил в самый день его похорон от Черткова (в деревне Телятинки).
Таким образом, у меня на руках оказались подлинные рукописи трех всемирно известных людей, я приобщил к ним горячий памфлет Леонида Андреева и поспешил доставить их в редакцию "Речи", с тем чтобы в ближайшем же номере были напечатаны все четыре статьи.
Но - чего я никак не предвидел! - редакция в последнюю минуту испугалась и без долгих колебаний отвергла собранные мною статьи. "Напечатать четыре "прокламации" сразу, на одной полосе - да ведь за это штраф, конфискация номера! - заявили мне заправилы газеты. - Отдельно, порознь - это, пожалуй, возможно, да и то через большие промежутки, но в один и тот же день - ни за что!"
Сунулся я было в другие редакции, и там услышал такой же ответ. Пришлось печатать и Толстого, и Короленко - отдельно, а от статьи Репина и совсем отшатнулись: она была еще резче других. Нецензурной показалась боязливой редакции и статья Леонида Андреева.
VIII
Однажды, воротившись к Анненским вместе с детьми после далекой прогулки, я увидел на террасе за чайным столом моложавого, красивого, полного, необыкновенно учтивого гостя, которого вся четверка детей приветствовала как старого друга. Он встал со стула и галантно поздоровался с ними - каждому сказал несколько благоволительных слов, потом с какими-то затейливыми, чрезвычайно приятными круглыми жестами, выражавшими высшую степень признательности, принял от хозяйки чашку чаю и продолжал начатый разговор.
Это был профессор Евгений Викторович Тарле, и не прошло получаса, как я был окончательно пленен и им самим, и его разговором, и его прямо-таки сверхъестественной памятью. Когда Владимир Галактионович, который с давнего времени интересовался пугачевским восстанием, задал ему какой-то вопрос, относившийся к тем временам, Тарле, отвечая ему, воспроизвел наизусть и письма и указы Екатерины II, и отрывки из мемуаров Державина, и какие-то еще неизвестные архивные данные о Михельсоне, о Хлопуше, о яицких казаках...
А когда Татьяна Александровна, по образованию историк, заговорила с Тарле о Наполеоне III, он так легко и свободно шагнул из одного столетия в другое, будто был современником обоих столетий и бурно участвовал в жизни обоих: без всякой натуги воспроизвел наизусть одну из антинаполеоновских речей Жюля Фавра, потом продекламировал в подлиннике длиннейшее стихотворение Виктора Гюго, шельмующее того же злополучного императора Франции, потом привел в дословном переводе большие отрывки из записок герцога де Персиньи, словно эти записки были у него перед глазами тут же на чайном столе.
