Федор Достоевский - Письма (1876)

Это всё те мужчины и женщины, которые ищут что-нибудь повыше средины и рутины, которые хотят жить духовно, хотят участвовать в деле человеческом, готовы на подвиги и на великодушие. Но, уходя из домов своих, попадаются в круги лиц, уверяющих их, что духовной жизни нет и что жизнь духовная сказка, а не реализм. Что великодушия тоже нет, а есть только борьба за существование.

Писарева спрашивает тогда "что делать?". Ей отвечают: быть повивальной бабкой. По крайней мере, будете полезны обществу. Уверовав, Писарева поступает в бабки: долгие годы учения, духовной пищи никакой, ей бы хотелось что-нибудь узнать, расширить взгляд, ум, приобрести образование, а между тем безо всякого образования натолкнули прямо на трудную специальность. Если она человек с сердцем, то, разумеется, надорвется и устанет. "Я бы желала видеть красоту людей и мира, проявить сама великодушие", думает она иногда про себя, а между тем везде одна борьба за существование! Наконец, ее поражает мысль: "великодушия нет, а ступайте в повивальные бабки - будьте тем полезны". Но если нет великодушия, не надо быть и полезным. Кому это? Под конец полное разочарование.

Вы пишете, чтоб я отыскал причины и не нападал на этих женщин. Повторяю - я не нападаю, а причины я Вам указал. Прибавлю и еще одну: необразованность, плохое воспитание в семье еще с детских лет и, при великодушных наклонностях, довольно сильная неразвитость ума <нpзб.> причин, не было <нpзб.>.

Я не знаю, каких Вы лет. Многого в Вашем письме я совсем не понял. Мне ничего не "удивительно", а мне только жалко.

А Вам совет: бойтесь относиться к такому, например, делу, как дело с Писаревой, так поверхностно. Лучше думать, и тогда, может быть, Вам понятно будет, что если сказать человеку: нет великодушия, а есть стихийная борьба за существование (эгоизм), - то это значит отнимать у человека личность и свободу. А это человек отдаст всегда с трудом и отчаянием. Мне, впрочем, нравится, что Вы мне написали. Одно принять присоветую (и вправе): пишите разборчивее.

Сегодня я выезжаю из Петербурга на месяц, а потому наша переписка, естественно, должна прекратиться.

Ваш доброжелатель Достоевский.

Старая Русса, 21-го июня. Понедельник.

Почтеннейший Михаил Александрович,

Посылаю Вам текст 1-й главы июньского "Дневника писателя" для набора. Десять полулистков, значит, не более или немного более полулиста. Всего же в июньском № будет полтора и никак не более. Велите набрать и пошлите к цензору, но особенно прошу и умоляю продержать тщательно корректуру. (Теперешняя корректура, между нами сказать, похуже прежней.) Сам я буду в Петербурге не раньше 28-го июня (по 28-го наверно). Но до этого времени постараюсь хоть что-нибудь выслать, хоть еще пол-листа. Боюсь, что письмо это как-нибудь заблудится и долго не дойдет до Вас. Печатать будем в 6000-х экземплярах по-прежнему. Адрес мой здесь (на всякий случай): В Старую Руссу, Новгородской губернии, Ф. М. Достоевскому.

До свидания же, жму Вам руку. Ваш Ф. Достоевский.

24 июня/76. Старая Русса.

Многоуважаемый Михаил Александрович,

Посылаю Вам продолжение июньского "Дневника писателя", первую половину второй главы, всего 4 (1) почтовых листа (8 полулистов от 10-го до 18-го), а всего, с преждевысланными от 21-го (2) июня - у Вас теперь 18 полулистов, что составляет лист или почти лист. Осталось теперь всего выслать (3) на пол-листа печатных, ибо всего будет только полтора листа, как и в прежнем №. Опять-таки прошу о корректуре и о цензоре. Уполномочиваю Вас печатать, если надо будет уже начать, в 6000 экземплярах; сам надеюсь быть в Петербурге 28 числа. Кажется, не опоздаем, не так ли? До свидания.

Ваш весь Ф. Достоевский.

(1) далее начато: полу

(2) далее было: числа

(3) далее начато: по

Старая Русса, 26 июня/76.

Многоуважаемый Михаил Александрович,

Посылаю Вам еще 18 полулистков (продолжение "Дневника") и 19-й полулисток не полный. Припоминая прошлый номер, думаю, что уже довольно текста. Если же, на случай, не достанется, то пустите какое-нибудь поболее объявление из прежних. Впрочем, я сам к тому времени прибуду, и может быть, даже раньше, чем получите настоящее письмо. Но, может случиться, что прибуду и 29-го, но уж никак не позже. Вообще считайте лучше, что более на этот № уже не будет тексту.

Но до свидания.

Ваш весь Ф. Достоевский.

Тут есть одна вставочка под знаком v=*. Пожалуйста, не забудьте ее вставить, по примеру прежних №№.

В конце объявлений будет вместо обыкновенного извещения о дне выхода "Дневника", следующее: "Следующий выпуск "Дневника писателя" появится 31-го августа, за июль и за август вместе, в двойном количестве листов".

Люб<езный> Мих<аил> Александрович, почти ни одной из вчера исправленных мною ошибок, во 2-й корректуре, не было поправлено вовсе, и даже из чрезвычайно важных, из меняющих смысл. Ужасть как этот № прошел несчастно! Но так как Вы уже начали печатать, то я и не исправлял ошибок.

Ф. Достоевский.

30 июня. 5 часов утра.

Любезнейший Михаил Александрович,

Посылаю Вам тексту на 4 полулистка. Думаю, что довольно будет на три страницы. Писал не переписывая - разборчиво ли будет?

Что-то у нас с цензором? В 1-ом часу пополудни постараюсь быть в типографии.

Я прибавил заметку об опечатках в конце. Обратите внимание.

Весь Ваш Ф. Достоевский.

2 июля/76.

Любезный брат Николай Михайлович, я уже три дня как здесь с Анной Григорьевной. Если пожелаешь нас видеть, то зайди к нам. Я еду в Эмс, и думаю, в воскресенье (утром). Время теперь у нас очень хлопотливое, и мы мечемся туда и сюда. Думаю, что всего удобнее застать кого-нибудь из нас было бы поутру, примерно от 12 до 2-х часов. Здоров ли ты? Мы ждали тебя 30-го июня, по твоему обещанию.

До свидания, голубчик.

Весь твой Ф. Достоевский.

Р. S. Мы на нашей квартире.

Берлин. Среда 7/19 июля.

Милый друг мой, Анечка, сегодня, в половину седьмого утра, я приехал в Берлин и остановился в "Britisch-Hotel" Unter den Linden. Но где-то ты теперь, вероятно, еще в Новгороде?

Я ужасно беспокоился о тебе, Аня, всю дорогу. Главное, что ты все последние дни ничего не спала, а работала и металась за четверых, а теперь опять этот переезд. Пока не получу от тебя письма (а когда еще это будет), беспокоиться не перестану и всё время для меня будет отравлено, я теперь это узнал по опыту, несмотря на развлечения дороги и хлопоты. Что до меня, то я доехал порядочно, без больших оказий, и в вагоне, за эти двое суток, успел-таки поспать. Впрочем, и в русском, и в немецком вагонах было не просторно, а, напротив, набито, но люди были сносные. Подъезжая только к Эйдкунену, ко мне привязался один жид, севший в Вильно, так сказать из высших жидов, богатый, имеющий двух сыновей в Петербурге - одного доктора, а другого адвоката. Он ужасно и беспрерывно плевал в вагоне и наплевал целые озера. С этими качествами он уселся напротив меня и начал излагать мне длиннейшую историю о том, как он едет в Карлсбад лечиться от геморроя, и какой у него геморрой, и когда закрылся, и какие шишки и проч. и проч., и я всё это должен был выслушать из деликатности, но никакой возможности не было избежать, так что он промучил меня часа четыре. В Эйдкунене разменял 100 руб., и дали с первого слова 265 марок с дробью, а в Петербурге едва-едва дали 262 марки. Пожалел, что остальные деньги были запрятаны и нельзя было разменять тут же. Затем вагон полетел. Товарищи - всё немцы, народ превежливый и преласковый, всё купцы, всё об деньгах и о процентах, и не понимаю только, чем я им показался, но все просто ухаживали за мной и относились ко мне почти с почтением. Они-то и дали мне поспать, выдвинув для меня подушки вагона и проч. Один был молодой немец из Петербурга и всё рассказывал остальным, что у него в Петербурге торгует папаша, что он бывает в Петербурге в высшем обществе, ездил в одном самом высшем обществе на охоту за медведями, представлял, как медведь встает на дыбы и ревет, как он выстрелил и ранил медведя и как тот, раненный, пустился бежать, выбежал на железную дорогу и бежал рядом с поездом, летевшим по дороге в Москву, и только на 8-й версте помер. Этот немецкий Хлестаков имел чрезвычайно солидный вид и, по-видимому, дельно толковал об гешефтах и процентах, потому что остальные немцы (и особенно один) были, кажется, знатоки дела и люди весьма солидные. Но и в русских, и в немецких вагонах - всё только об гешефтах и процентах, да об цене на предметы, на товары, об веселой матерьяльной жизни с камелиями и с офицерами - и только. Ни образования, ни высших каких-нибудь интересов - ничего! Я решительно не понимаю, кто теперь может что-нибудь читать и почему "Дневник писателя" еще имеет несколько тысяч покупщиков? Но все-таки эти немцы народ деликатный и ласковый, если не выведут из терпения, конечно, когда нельзя не обругать их. В Бромберге в час ночи объявил кондуктор, что стоим 8 минут. Этот шнельцуг коли 8 минут, то значит три. Я побежал поспеть в известное место на минутку, едва отыскал и вдруг слышу два звонка, бросился бежать назад (ужасно далеко) и вдруг слышу, что кондуктор уже захлопывает вагоны. Бегу сколько сил есть, прибегаю и не могу отыскать вагона, а №, 163, в темноте не видно. Кондуктор уже ушел дальше, свисток, хотят трогать. Вдруг в одно отворенное окошко, вагона за два от места, где стою, слышу: pst, pst, hier, hier! A, думаю, это наши: увидали меня и кличут; подбегаю, смотрю; выставил немец голову из вагона и - не знакомый. Я ему кричу, однако: Ist das hier? Он мне: Was hier? Эй, черт! хочу бежать дальше, а он мне: Hцren Sie, hцren Sie, was suchen Sie? A, der Teufel, mein Wagon! 163, ist das hier?