Ну нет, история не кончается - вышла на пенсию теща, приехала из Магадана, где двадцать лет плавала в рыбфлоте, купила домик под Запорожьем, после чего деньги у нее иссякли, так что гонорар за кромешный роман был по-родственному вложен в мебелишку и в ремонт. Снова не было денег - снова не было ничего. У меня остались дисплей и клавиатура, но неоткуда было взять процессор, а что он был проклят и что его надо было менять - это уж я выстрадал. Вдруг раздался в телефонной трубке добрый голос Паши, странного очень человека - моего добровольного читателя. С Пашей мы вместе служили в больничной охране, куда каждый попадал служить, как за грехи, за невезение в жизни и по обстоятельствам. У каждого - свои. Паша был перестроечным негоциантом. Взлет и падение его заключались в каких-то шести вагонах с мягкой мебелью: сначала он умудрился их так продать, что они очутились у него же вместе с миллионом выручки и он ездил на "мерседесе", но потом эти же вагоны его разорили, когда пришлось заплатить откупные за свою же хитрость куда более изворотливым бандитам и по счетам за гулявший туда-сюда по Советскому Союзу груз. Он остался без дорогой машины, без друзей и почти без мебели. Паша как мой напарник успел прочитать уже написанные два романа - читал он от скуки на посту - и вдруг полюбил меня именно как писателя. Он так меня и называл, вовсе без имени, но с большим уважением, вкладывая в это слово свой особый смысл - что мы с ним до гроба напарники на этом посту; что у него есть свой знакомый писатель, романов которого никто, кроме него, не читал, как если бы читать их было можно только по знакомству - как в былое время добывали по знакомству из-под прилавка красную икру. Переживая свое падение, он грустно, обреченно пил, так что, бывало, мне приходилось сидеть одному на посту, а он валялся в нашей охранницкой пьяный уже с утра. На его беду, прямо подле нашей больницы, через улицу, стоял вытрезвитель, и он попадал в его стены с тем постоянством, с каким проезжали по улице милицейские реанимобили, а текли они по этой улице, как бесконечный траурный поезд. Стоило Паше занести свою ногу над асфальтом чуть подальше больницы, возвращаясь со службы домой, как на следующем шаге его уже вели под руки медбратья-милиционеры: это был им нежданный на подъезде к медвытрезвителю прибыток, внеплановый улов.
Паша страдал, будто его дрессировали. Выпей на работе и не останься ночевать в охранницкой - попадешь в вытрезвитель. А не хочешь в вытрезвитель - пей после работы или будь к выходу на проклятую эту улицу как стеклышко трезв. Паша выбирал первое - испытывал себе назло судьбу и, всякий раз попадая в медвытрезвитель, а после появляясь поутру на службе, сам себе удивлялся: "А я дай, думаю, домой пойду... Нет, пора менять работу. В смысле место. Пью? Так я как пью - не валяюсь же под забором. Другие вот валяются. А я шел сейчас с банкой пива - все болит, а вот дошел же до больницы. Я пью по-интеллигентски, в своих четырех стенах".
Однажды встретил я Пашу поутру на посту с подбитым синюшным глазом, опухшего, сизого от побоев. "Пострадал я из-за тебя,- сообщил он торжественно после минуты неловкого молчания.- Мы вчера день рождения Светки-санитарки отмечали". "Ну и чего?" "Чего, чего...- забасил он уже обиженно.- Мне нет, чтоб остаться, так я дай, думаю, домой пойду..." "Ну? А чего ты меня сюда приплетаешь?" "Ишь ты, да как же так, если мне из-за тебя вон всю морду набили. Тьфу, лучше б я молчал! Я ж думал, ты сила, а ты..." "Павел, ну хватит дурить, что случилось?" "Что случилось, что случилось... Повязали меня вчера. А я решил - все, больше терпеть этого безобразия не стану! Сказал им про тебя... Ну, что ты есть... Слыхали, говорю, вот это мой лучший друг и напарник, скажу ему, он вас, быдло такое, по первое число пропишет! Я там на слова не скупился, ну, думал, они понимают, с кем имеют дело... А они мне что? Они мне в морду! Ах так, говорят, писатель у тебя друг - тогда получай! Так и кричали, издеваясь. Спать не давали. Три раза голого водили под шланг. Одно страдание".
Паша, однако, что бы ни было, продолжал меня по-своему уважать и имел какую-то свою душевную нужду в том, чтобы ждать от меня новых романов. Он уже втайне надеялся попасть в один из них в виде героя и сам ненароком подсказывал: "Я ведь романтический герой... Теперь таких уж нет..." Он никогда не звонил, а тут вот звонок - был в подпитии, радостно звал меня приехать срочно к нему домой, куда-то на Сокол: "Здорово, писатель, приезжай, я тебе его отдаю... Не бойся, все будет в порядке... Выпьем коньяка, а потом поедешь с ним домой...- проговорил таинственно.- Это то, о чем ты мечтаешь..."
Честно сказать, мне было тягостно даже вообразить, что я окажусь в гостях у Паши. Но отказать в ответ такой отчаянной радости не повернулся язык. С порога попал в объятия тоскующего, будто б по Новому году, разудалого одинокого хозяйчика. Квартира сиротливая, холостяцкая: пустые стены, диванчик, два стула. Коньяк был в хрустальном графинчике, и из него Паша с умилением, как из семейной реликвии - "это дедушки моего, купца, была вещь, соль он в Москву из Костромы возил",- разлил по стопкам коньяк. "Вот он, бери, пиши, раз такое дело...- щедрым жестом указывает на коробку.- Я их сам когда-то делал этими вот руками, последний остался, еще с прошлых времен... Думал продать его тебе со временем, а потом думаю: ну что я с теми деньгами буду делать? Ну нет... Нет, говорю сам себе! Деньги эти проклятые мою жизнь сгубили. Пора, думаю, разрубить этот вопрос - и вот решил не брать с тебя денег. А дай, думаю, подарю!" Подарка этого не принять было уже невозможно. Паша то замыкался, то шумно бунтовал, стоило мне промолвить словечко, что вещь эта все же стоит денег. Они, деньги, были его мукой - жизнь его сгубил миллион. И я выслушал печальную, но и отчаянную исповедь человека, который, "если б знал", то "никогда б не взял".
Два раза бросал я свою работу в охране: сначала, испугавшись, что гонка тамошняя за длинным рублем меня сожрет, а потом в конце концов оттого, что платить стали мало, задерживали по месяцам зарплату. К тому же выгнали за пьянство Пашу, а без него меня одолевала на посту тоска. Он пропал - как пропадали и многие, будто б его и не было. Машина, собранная его золотыми руками, работала исправно, стала кормилицей, а свою старую, проклятую Тимуром, из любопытства, по искушению разобрал я на куски, чтобы хоть увидать, как же устроено ее подлое нутро.
Домик тещи под Запорожьем все облагораживался: вот она сообщила, что покрыла его шифером, а через месяц - что залила цементом над погребами, а то они текли. Засадила огород. Купила полтонны угля всего-то за сто пятьдесят гривен. И уже читалась в письмах ее новая тихая мольба, что истлел совсем заборчик, надо б оградку новую, лучше б из железа, а гривен нет! А у меня в душе явилось что-то навроде гармонии - было так хорошо, что где-то под Запорожьем обретает смысл и мой труд. Будь у меня свой дом, я мечтал бы покрыть его шифером. Теща полжизни копила, даже не на дом, а хоть на свой домишко. Она, душа крестьянская, плавала по Тихому океану, добывая стране икру, рыбу, печень трески,- и знала полжизни, для чего работает. Всякая работа нужна человеку в конце концов для покоя. Мне же нужен был покой для работы, и делал я что-то не ради ясной, осязаемой цели, а либо из страха оказаться в долгах, либо от страха не отдать долгов, либо от страха застыть на месте - умереть в лежку на диване. Но зачем копил втайне ото всех деньги мой дед? Для пишущей дурацкой машинки, которую никогда б не позволил купить даже самому себе?
Теперь я ощутил вкус к эпилогам... Эпилог - это начало нового смысла. Странное дело, но если в истории волос стал носить короткую спортивную стрижку. А объявился он потому, что продавал по дешевке свой маленький компьютер: ему надо было платить ежемесячно за снятую у злобливых пьяниц комнатушку. Смыслом жизни его стало одно непристойное и доступное только для избранных развлечение: применяя весь свой технический талант, чтоб воровать время в Интернете, с утра до ночи он лазил по всем порнографическим сайтам, какие только есть в мировой этой полукосмической сети, интересуясь педофилией, зоофилией, свальным грехом, содомией, а также половой жизнью птиц, зверей, рыб, насекомых - и микробов.
Маленький устаревший компьютер оказался ему не нужен, а я получил как раз очередную порцию своей стипендии от Министерства культуры. Получать ее можно всего три года. Год я стоял в очереди на ту стипендию как активист Союза писателей и автор нескольких все же известных обруганных романов, и когда кто-то ее наконец лишился, то и подошла моя очередь. Я получил свою порцию этих дармовых денег, вдруг чувствуя себя у окошка сберкассы не активистом Союза писателей, а инвалидом детства, и понес эти деньги Тимурушке - бережно да спешно я вез их по заснеженной Москве, будто драгоценный горячий бульон, уже воображая, что еду со своим сиротливым маленьким компьютером в тещин домик. Уеду, уеду, уеду! - и стану там, на Украине, как на чужбине, задушевно писать о родном и родных!
