Тут уже совсем иные декорации. Мы с ним сидели тогда на берегу пруда под свисающими к воде ивами, словно пьющими из него черную воду. В зеркале пруда отражался купол дворца петровского промышленника, перекупленного некогда великим русским психиатром.
"Впрочем, я и не боюсь, дочка, что этот класс тебя засосет. Нет, он тебя в себя просто не впустит. Феликс -- фигура в твоей жизни проходящая. Будет кто-то другой. Что ты так странно на меня смотришь? Думаешь, что я выздоравливаю, что меня вот-вот выпишут навсегда? Не надейся. Я неизлечим. У меня слишком много мыслей."
Он был неестественно худой, желто-бледный и ужасно беззащитный в своем больничном одеянии. Мы с ним говорили о моей любви, о вариантах моего распределения, о маме и о политике, которая и привела его в этот дворец последнего милосердия. Двое друзей на берегу -- девушка в поношенном брючном костюме и ее папа. Две крошечные живые точки под белесым северным небом. Их ждала разлука -- он отбывал на месяцы к своим видениям, а она уезжала в Севастополь на лето с робкой надеждой на чуждое ее судьбе счастье...
***
В то время был популярен один польский художник, выставку которого я как-то посетила в Эрмитаже. Одна из его картин называлась "Убежище". Развалины до горизонта, но над маленьким человеком они причудливым образом сложились в кирпичные руки, прикрывающие его ладонями. Меня поразило лицо: с отчаянием в глазах и с жалкой виноватой улыбкой.
Я была на этой выставке перед самым отъездом и с самыми мрачными предчувствиями. На случай личной катастрофы и убежища при этом, я прямо из Эрмитажа зашла в комиссию по распределению, которая ленинградцами и не интересовалась Тайком от Феликса я подала там предварительную заявку на ЦКБ во Владивостоке и взяла с собой в поездку книгу про тамошний подводный мир. Когда меня особенно доставали в Севастополе, я перечитывала эту книжку и думала о том, что ведь я сама могу выстроить, без всякого высокого покровительства, свой собственный мир у теплого моря. Тот же Севастополь, но на другом берегу моей же страны. А если без Феликса, то выстроить из руин моей любви хоть какое-то убежище. Коль скоро так или иначе Феликс зацепится за Ленинград, то из родного города придется уехать мне. По распределению и как можно дальше. Остаться в Ленинграде я бы не смогла после неизбежного разрыва. Каждая улица, мост, дом будет мне пыткой воспоминаний. Я настолько была уверена, что разрыв неизбежен, что даже не удивилась, когда он произошел...
***
И вот опять на сцене богатый дом Дашковских в Севастополе.
В тот вечер вся гоп-компания пошла в театр без меня: я перекупалась, стреляло в ухе и хотелось просто лечь пораньше. Как всегда, когда северные гости куда-то, наконец, уходят, южные хозяева чувствуют краткое долгожденное облегчение. К Софе пришла такая же респектабельная и глазастая подруга. Был подан торт, чай, а что я дома они не знали. Во всяком случае, мне до определенного момента хотелось хотя бы думать, что все диалоги и монологи были пусть и обо мне, но не для меня. В отличие от в общем-то добрейшего и безобидного националиста деда Казимира, эти двое не касались моего "позорного гойства". Тем более, что подруга вообще была не то армянка, не то грузинка, я их вечно путаю. Но вот что я нагло и безобразно лезу в семью, что я уже год живу за счет Дашковских, так как Феликс требовал в эти месяцы с родителей больше денег на свое студенческое житье, что я вульгарна и явно из низших слоев населения, что я, к тому же, слишком сексапильна внешне, чтобы не привлекать со всех сторон других мужчин, хотя (тут они просто хрюкали совершенно некошерно от удовольствия) такого подвижного носа стеснялась бы любая приличная девушка и никогда не позволяла бы себе шмыгать им при всех, волнуясь... Они подробно осмеивали все особенности моего лица и фигуры, которыми я так гордилась. Потом я вдруг поняла, что они все-таки, скорее всего, знают, что я их слышу, но, тем не менее, горячо одобряют осущестляемую моими милыми однокурсниками травлю. Как это делалось, я с детства знала по нашей коммуналке, где периодически все ополчались против какого-нибудь жильца.
Оказалось, что план дальнейших боевых действий Софьей Казимировной уже согласован со всеми моими милыми однокурсниками. Оставалось выяснить, насколько задействован во всем Феликс и как он реагирует. "Да он только смеется. Ему тоже интересно, до какой степени она безнравственна и что еще способна стерпеть в гостях. Он мне так и сказал: всегда интересно любого испытать на вшивость." "То есть она ему еще больше надоела, чем нам всем?" "А вы этого не заметили разве? Он же ее стесняется. Терпит просто, как идеальную содержанку, готовую на любое унижение. Он мне такое рассказывал про их интимные отношения, просто не верится! Парню, знаете ли, все простительно, но девушке... Да ее же иначе как содержанка в институте никто и не называет! И она это знает. Другая бы от стыда удавилась, а эта смотрите, чуть ли не гордится..." "Нет, ну какая же она все-таки дрянь!"
"Слушайте... А она не осталась ли дома? Вы уверены, что она ушла со всеми? У нее же вроде ухо болело, вдруг лежит себе и все слышит?" Казимировна впорхнула ко мне, наклонилась к самому лицу, даже ласково поправила одеяло и погладила по волосам. "Представляете? -- раздался ее нарочно громкий шепот. - Действительно спит или притворяется, но она там..." "Неудобно-то как!" "Плевать. Пусть знает. Да вы не беспокойтесь. Это же Танька! Ей все как с гуся вода. И не такое проглотит..."
***
Наутро я тихо стала собирать свой старенький чемодан, пока все еще сладко спали в саду, а розовое солнце едва осветило сизый прянный воздух над величественным городом. Я бы слиняла незаметно, но Илья Арнольдович как раз собирался на утреннюю рыбалку на Артиллерийскую бухту со своим ящичком-сидением и умопомрачительными снастями. Я чуть не споткнулась об него на ступенях их белого крыльца. Арнольдыч, как я его называла про себя, поднял на меня свое мясистое мужественное лицо из-под белой кепочки, расширил свои прекрасные глаза моего Феликса и без слов сразу все понял. "Я подвезу тебя, Таня... -- тихо сказал он. -- И помогу с билетом. Так просто ты в сезон из Севастополя не уедешь." Это-то я знала, но надеялась на мои тридцать рублей -- дам проводнику сверху моего обратного билета. С блатом я их сохраню... Арнольдыч на цыпочках вернулся в дом оставить снасти, спустился ко мне, открыл гараж и вывел свое сокровище.
Когда мы промчались мимо вокзала, я стала тревожно оглядываться. Этого еще нехватало -- амурных приключений с несостоявшимся родственником. Он так на меня смотрел весь этот месяц!.. Как-то даже ухитрился из комнаты подглядывать через двор, как я моюсь в их летнем душе... "Илья Арнольдович, - начала я грозно. -- Вы куда это меня везете?.." "В аэропорт, - ласково коснулся он рукой моего колена. -- Чего тебе мучится в духоте два дня?" "Ни разу в жизни не летала, - растерялась я. -- У меня и денег-то таких на билет нет..." "Как ты думаешь, повез бы я тебя, если бы не взял с собой тебе на билет? Не бери в голову. Просто у меня блат на железной дороге слабее, чем в Аэрофлоте. -- Он замолчал, изредка ласково улыбаясь мне в зеркале. -- Дошло, наконец, до тебя, что мой охламон тебе не пара?" -- спросил он тихо. "До меня-то дошло, а вы вот почему так считаете? Потому, что я из бедной семьи?" "Чепуха." "Тогда потому, что я русская?.." "Да мы все тут стали русскими гораздо больше, чем евреями. Просто парень мой своей матерью капитально испорчен и тебя не стоит. Ты, Танечка, удивительная красавица. И, к тому же, честный нормальный человек. Зачем тебе лезть в эту грязь?" "Пусть в ней Феликс с Эллой валяются?" "Точно. У Эллы в семье точно такая же ситуация. Ее папа -- мой друг еще по службе в морской пехоте. Мы оба пытались наших детей воспитывать по-своему, но мало научить их самбо и рыбалке. Жизни их учили мамы. Да и нас самих жены перевоспитали так, что страшно даже думать, какими мы стали. Да, наши семьи уже лет пятнадцать живут хорошо. Но вот этой ценой, - он положил руку на сердце. -- Поэтому я и сам хотел было тебе кое-что пояснить, но ты бы решила, что я заодно с Соней, верно?" Я молча кивнула и стала тихо плакать. Мы молчали до самого Симферополя. Тут Арнольдыч куда-то бегал, пока я сидела в машине, вернулся с никогда не виданным мною аэрофлотским билетом, блестя глазами. Когда началась посадка, он вдруг крепко обнял меня и поцеловал куда-то в шею за ухом, когда я резко отвернула лицо. "Где мои хотя бы тридцать пять?.. - глухо сказал он, сжимая мою руку. -- Не забывай меня, Танечка. Нет на свете более одинокого и несчастного отставного полковника..."
Симферополь остался позади, плавая в своей августовской жаре за тридцать. Я не отрывала глаз от фантастического зрелища за окном, пока зелень расчерченных украинских и белорусских полей не задернулась ослепительно белой пеленой облаков. Эти облака потом придвинулись, посерели, почернели и исчезли над поворачивающейся среди темнозеленых лесов серой блестящей Невой.
