Она напоминает мне своего отца, царство ему небесное. Бухгалтер Андрей Селиверстович всю жизнь слепо шел в фарватере партии, каждый день чуть ли не конспектировал передовую "Правды" и, выступая на колхозном активе, клеймил частнособственнические настроения. Свято блюл все партийно-советские праздники, за что получил нелестную кличку - Попка... Но вот пришла перестройка - и что куда подевалось. Когда бухгалтер узнал, что новая власть вроде как собирается ввести прежние порядки - то есть нэповские, - стал судорожно вспоминать, что забрали у его семьи в 1930 году проклятые коммуняки: 12 овец, быка, 2 коров (курей не тронули, за что он бесконечно благодарен Советам), 2 телеги, сани, лошадь, 8 ульев, комод старинной работы, 12 шелковых платьев, 3 кашемировых платка, ковер, 18 кубов наколотых дров и серебряную уздечку великоустюжской работы. Когда подсчитал, какое богатство светит ему на старости лет, если возместят убытки, Андрей Селиверстович не поверил своему счастью и от преждевременной радости скончался.
СТРАСТИ ПО ВЛАСТИ
Не перестаю удивляться тому, как здешнее население относится к власти, особенно накануне выборов. С одной стороны, власть признают все - поголовно и безоговорочно, когда она выступает в роли некоего безличного механизма. А с другой - ее лягает каждый, кому не лень, если она воплощается в конкретного человека. Бездна оттенков жизни текучей, переменчивой порождает бездну мнений, суждений, неадекватных поступков.
Вот баба Лиза Муханова. Увидела однажды, как по свежей пашне расхаживает кавалькада хорошо одетых господ. Рядом, у обочины, приткнулись их джипы и "мерседесы". Еще не разобравшись, в чем дело, Лиза с диким воплем, на раздутых парусах понеслась навстречу благонамеренной свите с губернатором Шершуновым во главе. Ох, что тут началось! На втором русском языке бабка честила "его превосходительство", воздавая сторицей за все содеянное, и не жалела красок. Никакого чинопочитания! Будто это не она, а он ходил у нее в подчиненных. Досталось и за "балахрыстов" водителей, что заехали на пашню, где только-только высеяли овес; и за пустующие, заросшие "нежитью поганой" крестьянские угодья, где прежде росли лен и жито; и за так называемых "графских лежней" (лентяев), которых давно пора "с тычка на тычок положить" (устроить хорошую взбучку), а то ведь большущие деньги получают, а толку - "шиш да маленько"... Многое припомнила Шершунову бесстрашная баба Лиза - тот только кряхтел да поеживался...
А вернувшись в деревню, она рассказывала о губернаторе: "Уж и человек хороший! Уж и наговорилась я с им! Нать ему рукавички связать..." Чем он расположил старуху, ума не приложу, этот малоприятный в общении субъект?
Вот так же в 1996 году удивил меня и Василий Егорович Иванов, заявив, что будет голосовать за Жириновского. За что, за какие такие посулы, заслуги? "За крестьянство выступает, - сказал Егорыч серьезно. - Чтоб мужику жилось как следует быть. Чтоб мужик-от человеком стал. Вот он каков, Жириновьска-то!" Эту мысль ему, вероятно, подкинул кто-то из "несгибаемых ленинцев", сбежавших в свое время из лона КПСС. Сколько же пришлось сломать копий и выпить голландского спирта марки "Роял", чтобы переубедить доверчивого селянина!
Помнится, в деревенском дневнике М. М. Пришвина за 1924 год тоже говорилось о том, что мужики-де скопом пойдут за Троцким. Объясняется это тем, считал писатель, что они вообще настроены против власти, а потому им кажется, что всякий, кто критикует власть, непременно выступает за мужика...
ЧЕСТНАЯ ДЕВУШКА ШУРА
У каждой окрестной деревеньки своя диковинка, своя особая отличка: то говором, то норовом, то ремеслом, то забавным анекдотом из незапамятных времен. А еще нередко то или иное селение ассоциируется с проживающей в нем личностью. Например, стоит кому-нибудь в разговоре упомянуть Ряполово, первым делом вспоминают Егорыча или бабу Лизу Муханову. По части выпивки старик был великий мастак, а по исполнительскому мастерству - первый тенор на деревне. Лиза же, помимо громкоголосия, могла похвастаться невероятной осведомленностью обо всем, что творится в грешном мире и в каждой семье в отдельности. Если завтра где-нибудь вспыхивал пожар, то старуха знала об этом уже сегодня...
Ну а Лиходейки, крохотную лесную деревушку за Мезой-рекой, отличало редкостное радушие и хлебосольство. И жила там, как мне говорили, сельская дурочка Шура Никифорова, бобылка лет пятидесяти. Сам я ее раньше никогда не видел и вот столкнулся случайно с глазу на глаз в избе Прасковьи Федоровны Мячиной, когда той не было дома.
- Шурка меня зовут, Шурка, - с ходу представилась женщина. Голос ее был не тихий и не громкий, а какой-то бесцветный. Не вышла она и фигурой: то ли закоренелая сердечница, подумалось мне, то ли заплывший жиром даун. - Мне Боженька тут приснился. Сидит у постели и волосы мне гладит. Ла-а-сковый! "Ты, - говорит, - Лександра, оттого больна, что с мужиком не живешь. С мужиком те нать жить - все хворости пройдут". Что, не веришь? Вот те крест, святая икона!
Шура не отрываясь смотрела в мою сторону и все ближе и ближе двигала табуретку, на которой сидела.
- Зовут-то тя как? - Голос ее набирал силу.
- Олег.
- Алех?.. Так ты яврей али немец?
- Русский.
- Ру-у-скай?! - Сначала не поверила, а потом удивилась и обрадовалась. - А лет-то те сколько?
- Пятьдесят три, - сказал я. (Разговор был двенадцатилетней давности.)
- Пятьдесят три? Ух ты! - придвинулась с табуреткой еще ближе. - А мне, Алех, сорок годов скоро будет. Вот те крест, святая икона! Чтоб с места не сойти!.. Шурка меня зовут, Шурка... А мне ить пятьдесят дают, во как. Лицом я больно темная. А все потому, что с мужиком не живу. Я ведь, Алех, девушка...
Придвинулась совсем близко, коснулась ладонью моего колена, заглянула в лицо.
- Не больной, случайно?
- Да вот... насморк одолевает. - Я демонстративно зашмыгал носом.
- На-а-асморк? Дак это рази болесь? Дядька мой, Игнат, каку неделю соплями текет, и то ничё. - Шура смотрела на меня с надеждой и доверием. Холостой небось?
- Нет. Я женат и трое детей.
- Ну-у-у?! - Она закипела от гнева, заерзала на табуретке, отодвигаясь и взмахивая руками, словно пыталась взлететь. - Ты бы хоть сапоги вытер, лиходей! Вон каку грязь-то развел. Энтеллигенсия называется. Щас вот Прасковья придет, она те даст...
ГУМАНОИД НА ЛОШАДИ
Шел я прошлой осенью через лес - дело было на подходе к Ряполову. Птицы поют, раннее утро, и комаров нет - красота! Пейзаж дышал былиной, первобытным непорочием - радуйся, смотри, думай! Сквозь сизый туман, чуть подсвеченный солнцем, увидел пасущееся стадо. И вдруг - густопсовая брань: матюк на матюке. Сначала подумал, что это пастух гневается на непутевую скотину. Раздвинул заросли кустарника... Нет, не коров ругал этот почтенного вида гуманоид в голубых джинсах и белых кроссовках. Сидя верхом на лошади и держа на весу какую-то замызганную книжонку, он напропалую шпарил рифмованную похабщину типа барковского "Луки Мудищева", но похлеще и позабористее. Понимаю, был бы еще недозрелый отрок, мучимый плотскими забавами, а то ведь седатый детинушка с есенинским пробором на голове семья уж, поди, есть, взрослые дети. И вот он наслаждался словесной блевотиной, находясь наедине с собой и зная наверняка, что его никто не слышит... Залитый солнцем лес, паутинные тени на деревьях с застывшими каплями росы, праздничная перекличка птиц - и эти похабные пасторали на всю округу. Я бежал как от чумы...
"Ох, какие мы нежные! - слышу голос не слишком щепетильного читателя, поднаторевшего в житейских передрягах и, возможно, махнувшего на все рукой. - Между прочим, сам Александр Сергеевич чтил незабвенного Ивана Баркова. Русский мат - явление планетарное! В Средней Азии, на Кавказе приходилось бывать? Слышали тамошнюю речь? Говорят по-аварски, по-грузински, по-узбекски, а чуть разволновались и рассорились - сразу мать-перемать. Видно, в нашем языке сокрыты какие-то крайне притягательные зоны непристойности, злости, алчности, мести. И восточный человек, не в силах совладать с собой, прибегает к помощи русского мата... Вспомните: все великие стройки коммунизма плюс Асуанская плотина были построены в его сопровождении. Без ненормативной лексики остановились бы заводы, без нее мы лишились бы урожаев. Не будь горячего русского словца, сказанного вовремя и в масть, все валилось бы из рук. Как иначе можно договориться с человеком? Второй русский язык порой обладает таким же преимуществом, как боксерский прием..."
Наверное, он в чем-то прав, этот тертый читатель.
СКАЖИ, ЕГОРЫЧ!
В этой связи снова вспоминается Иванов Василий Егорович, в прошлом пастух, скотник, бригадир, председатель колхозной ревизионной комиссии. Речь восьмидесятилетнего старика - это законченный театральный спектакль. С многозначительными паузами и покашливаниями, бурным нарастанием темпа, сверканием глаз из-под белых бровей - и никакого мата. Он крайне редко опускался до низкопробной матерщины и прибегал к ругани в самых исключительных случаях, когда в споре, казалось бы, все приемлемые аргументы исчерпаны и нужно сокрушить противника одним резким суворовским броском. И он совершал этот бросок в виде отточенного афоризма, после которого все хватались за животы, а посрамленный уходил, громко хлопая дверью. "Хитрый Митрий: наклал в штаны, а говорит "ржавчина""; или: "Все люди как люди, а ты хрен на блюде. Тебе не районом править, а беременной блохой из порток дяди Кузи". (Кое-какие словечки я, естественно, заменил.)
