- Я здесь, Аня. - Он не стал вслушиваться в забившийся в трубке голос, он устало позволил: - Хорошо, приезжай.
Рем Степанович отшвырнул свой заморский телефончик, тот виновато уполз на шнуре, спрятался в угол.
- Вот ты и начал работать, мой личный секретарь, - сказал Рем Степанович, хмурясь и улыбаясь, уже изготавливаясь к встрече. - Как угадал, что я хочу ее видеть? Две сотни в день. За угадливость.
- Мне идти?
- Сперва познакомлю вас. К ней записочки-то пойдут.
- А говорили, что одиноко вам.
- Познакомлю, поймешь. Ты смышленый, поймешь.
Снова мягко и неназойливо и не суля - как можно? - ничего тревожного, зазвонил серебристым колокольчиком телефон-гномик.
- Отзовись, но тут уж без самодеятельности, - твердо произнес Рем Степанович.
- Слушаю вас, - сказал в трубку Геннадий, веря, что опять услышит тот же голос (женщины любят перезванивать, только лишь позвонив, манера у них такая, чего-то им обязательно надо бывает уточнить). Нет, зря надеялся. В трубку вполз какой-то скверный, как червяк в ухо, сладко-липко-вкрадчивый и совершенно бесполый голосок, да нет, все-таки мужской. Поразило, что слова были теми же, что и у только что звонившей женщины:
- Рем Степанович, это вы?! Наконец-то!
- Это не он, - сказал Геннадий, злясь, что и он тоже ответил, как и тогда.
- Но где же он, где?!
Геннадий не успел взглянуть на Рема Степановича, тот зло вырвал у него трубку, зло спросил:
- Белкин говорит?!
В трубке заегозил, подтверждая, бесполый голосок.
- Зачем ты сюда звонишь?!
Вон как умеет отливать слова этот Кочергин Рем Степанович, он их стальными умеет делать.
- Чрезвычайные, говоришь? Ты в штаны-то, случайно, не наклал? Приезжай! - Рем Степанович отшвырнул трубку-телефон, и это чуть ли не живое существо снова уползло в уголок на гибком шнуре-туловище.
- Выйдешь, встретишь их, - еще не остыв, тем же стальным голосом сказал Рем Степанович. - Поглядишь, не с хвостами ли пожалуют. - Он встал, сунул руку в задний карман, выхватил из него, разведя в пальцах, несколько четвертных. - Точно, двести, - хмыкнул он, чуть отойдя. - Музыкальные у меня пальцы на деньги. - Он протянул деньги Геннадию Сторожеву. - Буду платить тебе за каждый день, ибо будущее наше непредсказуемо. Бери, бери.
Геннадий взял.
3
В переулке, когда Геннадий вышел из дома Кочергина, все тот же стоял зной, еще жарче стало, совсем обезлюдел переулок, но понимая, что жара стоит, Геннадий ее не почувствовал сперва, показалось даже, что вступил в прохладу.
Издали, маня его к себе пальцем, шел навстречу знакомый милиционер, стоявший до этого под сенью подъезда расположившегося тут отделения милиции.
Сошлись посреди пустынной мостовой. Круглолицый старший лейтенант благожелательно протянул Геннадию руку.
- Ты что же, за местными дамами стал ухаживать? - улыбчиво спросил, а улыбался он не хуже Геннадия.
Тот глянул, вспомнил про свою улыбку и тоже заулыбался. Пожалуй, его улыбка была пошире, еще, что ли, беззаветнее.
- Это в каком смысле?
- А вот попугайку нашу пивом угощал.
- Не попугайка она, а Клавдия Дмитриевна.
- Поправляешь? Ну, ну.
- Кстати, умнейшая женщина. А попугай ее, Пьер этот, вообще мудрец.
- Ну, ну. Между прочим, поздравляю, сподобился.
- Это в каком опять смысле?
- Ну как же, Кочергин наш, Рем Степанович, пригласил тебя в дом. Участковый принюхался, как это делают орудовцы, требуя у водителя права. Пил с ним?
- Пиво.
- Пиво на пиво? Ну, ну. Проводочка какая-нибудь ему понадобилась?
- Проводочка.
- Расскажешь, что там у него внутри?
- Не-а. Сам взойди, ты же власть.
- Власть на власть - это не пиво на пиво. Повернет, так думаю.
- Пожалуй, - широко улыбнулся Геннадий.
- Ну, ну, гуляй. Ждешь кого-нибудь?
- Даму.
- Попугайку эту? - просиял улыбкой старший лейтенант.
- Не попугайка она, а Клавдия Дмитриевна. Ей почти сто лет. Наших отцов и матерей еще не было, а она уже жила.
- Понял, уважаешь стариков, это хорошо. Не жарко?
- Нет.
- Сухой, это хорошо. А я в тень удалюсь. - И удалился, молодой, важный, с благожелательной улыбкой.
И Геннадий проводил его улыбкой. Вроде как пофехтовали улыбками, а кто кого - не поймешь.
Тем временем какой-то гражданин возник в их переулке. Он вошел не от зачина, не от Сретенки, а вынырнул из проходного двора - одной из множества проходных этих лазеек, проторенных тут с незапамятных времен, с тех самых, с гречевских.
Человек как человек, в такой самой никакой одежде, в какую обряжены все особенно преданные пивным барам мужчины. А они, как известно, за модой не гонятся, во что одет - в то и одет. И походка у него была соответствующая, пробежкой шел, деловито. Что в бар - по делу, что из бара - по нужде. Занятой человек. И в одежде этой своей, с пробежкой этой, - совершенно неприметный, особенно здесь, где к таким привыкли. Тенью вскользнул, тенью выскользнул. Участковый даже и глаз на него не задержал. А вот Геннадий задержал. Голос вспомнился того мужчины, с кем говорил по телефону, кого назвал Рем Степанович Белкиным, велев ему приезжать. У этого, сутуловатого, с шажком-пробежкой такой же мог быть бесполый голосок.
Мужчина, оглядываясь по сторонам, а такие всегда оглядываются, приближался своими пробежечками к дому Кочергина, сомнения не было, он туда путь держал. Стало быть, это и есть тот самый Белкин? Что ж, надо было выполнять задание, отрабатывать эти хрусткие четвертные, которые все время слышны были в тесном кармане джинсов. Надо было поглядеть, не привел ли за собой этот Белкин какой-то там "хвост". Что за дела, какой еще "хвост"? Влипаешь ты, парень, не в свою стихию.
Нет, "хвоста" не было. Даже и здешний участковый, сомлев в тени, стоял к ним спиной. Да и какой это "хвост" - их участковый? Миляга, кругляка, "ну, ну", словом.
Шмыг-шмыг, и исчез этот Белкин за дверью. И опять опустел переулок, томимый зноем. Теперь этот зной снова наваливался на Сторожева. Пойти бы пивка хлебнуть? Но нет, он на "стреме", он отрабатывает эти восемь хрустких четвертных. Влипаешь, влипаешь ты, Геннадий, не в свою стихию. Но какие деньги свалились! Если так хоть с десяток дней продлится, он сможет в комиссионке у Восстания такой ящик себе купить, что не хуже будет, чем у Рема! Всего десять дней. Правда, Рем Степанович толкнул в конце загадочную фразу: "Ибо будущее наше непредсказуемо". Так что же, видеокассетный магнитофон фирмы "Сони" предсказуем или нет?
Со стороны Трубной улицы лихо въехало в переулок, но тотчас сбавило скорость такси. Видно, вспомнил шофер про восемнадцатое отделение милиции в этом переулке. Все водители тут на этом отделении спотыкаются, выжимая тормоз. Медленно - мы-де хорошие, дисциплинированные - потащилось такси вверх по переулку, миновало Геннадия. Мелькнуло за стеклом молодое женское лицо, в котором жило нетерпение. Эта женщина подалась вперед, руку протянула к спине шофера, шевелились ее губы: "Быстрей! Быстрей!"
Она? Она!
Но что-то мешало Геннадию поверить, что эта молодая женщина в такси та самая, с которой он говорил по телефону, которая заворожила его своим голосом. Что-то мешало.
А такси остановилось неподалеку от дома Кочергина, и молодая женщина гибко выскользнула из машины и побежала к дому. Она? Она! Но что-то мешало Геннадию поверить, что это она, та самая. Эта, скользнувшая за дверь, ведь он ее знал. Это была - быть не может! - известная актриса. Из молодых, из восходящих. Он был влюблен в нее по уши. Если в каком фильме она снялась, хоть в эпизоде, пусть и в плохом самом фильме, в скучном, он и раз и другой ходил смотреть этот фильм, а если то был телефильм, он усаживался перед телевизором, забыв про все дела. Она? Она! Дверь за ней закрылась. За милой, доброй, доверчивой.
Что ж, оглядись, Геннадий, удостоверься, не притащила ли она за собой какой-то там "хвост". Он - оглянулся. Никого. Только участковый да вот разворачивающий свою машину таксист.
- А?! Кого к вам привез! - сказал таксист Геннадию и зажмурил заплывшие, бывалые глазки. Он тоже был из влюбленных в нее, этот таксист. И ему тоже вдруг сиро стало. Ведь для кого-то для другого привез. И он рванул машину, забыв про восемнадцатое отделение милиции.
Ну, а истомившегося от жары участкового уже и не было в подъезде, пошел, должно быть, попрохладнее место искать.
Она! Да, и ее ведь это голос был. Один такой единственный. Но только так в своих фильмах она никогда не разговаривала. У нее ролей таких не было, чтобы такой тревогой жить. Вот тут, в этом доме, такую себе роль нашла? Как же так? Куда подалась? Не для тебя это место, слушай, не для тебя! Вспомнилось ее лицо на экране, ее часто снимали крупным планом. Что бы она ни говорила, ей невозможно было не поверить. Потому и снимали ее крупным планом. Какой бы фильм с ее участием ни показывали, - потом вспомнишь, глупая история, а пока смотришь, и фильму веришь. Из-за нее. И верилось, свято верилось, что она и в жизни такая. Какая? Вот проскользнула за дверь.
