- Я еще ничего не решил, - проговорил Байрон, с трудом выдерживая прямой взгляд старика. - Да и с чего это ты решил, что я соглашусь?
- Я не жду помощи ни от Бога, ни от людей... от других людей... Ты единственный, кто может мне помочь.
- Это потому, что и мой срок отмерян?
- И потому - тоже. Ты должен меня понять. - Он вдруг улыбнулся. - Ты же и сам думал, как покончить со всем этим одним махом. Не ждать, пока тебя подсадят на морфий, не хвататься за соломинку, а вот так, разом. Иначе какого черта было столько жить? Чтобы в корчах, говне и соплях сдохнуть, так ничему и не научившись? Подумай. Возьми ключи и подумай. Необязательно принимать решение немедленно. Я готов ждать. А тебя прошу ответить только да или нет. - Он встал. - Теперь я пойду спать. Устал. Иди, Байрон, с Богом.
Внук встал, сунул связку ключей в карман, растерянно огляделся.
- Может, окно закрыть? - предложил он, не глядя на старика. - Простуду схватишь...
- У меня пуховое одеяло. Спокойной ночи. Не забудь включить сигнализацию. Моя - седьмая кнопка, черный ход - третья. Дождь, правда, а в дождь она барахлит...
- Да она у вас уже сколько лет барахлит - и в дождь, и в сушь...
Старик стоял перед внуком прямо, сунув руки в карманы. Лицо его было бесстрастно и непроницаемо, взгляд же не выражал ничего, кроме усталости.
- Спокойной ночи, - сказал Байрон, направляясь к двери.
- Перчатки не забудь, - напомнил старик, глядя внуку в спину. Отпечатки пальцев должны быть только мои.
Дождь, кажется, усиливался. Байрон поднял лицо и постоял несколько минут неподвижно, прислушиваясь к ночным звукам. За рекой взбрехнула и тотчас умолкла собака. Ей никто не ответил. Только шумный шелест дождя, струи которого переливчато блестели на черепицах крыши флигеля, острым конусом возвышающейся над деревьями. Он дождался, когда старик погасит свет, и, пригнувшись, быстро зашагал по мощеной дорожке к дому, держа путь на круглый фонарь, горевший над входом в кухню. Взявшись за литую дверную ручку, окинул взглядом двор. Будка у ворот никла под дождем напоминанием о давно издохшем ротвейлере. Его "Опель" кто-то заботливо укрыл брезентом. Гараж был рассчитан лишь на две машины - матушкин BMW и легендарный линкор старика - лимузин ЗИС-111, якобы подаренный ему самим Хрущевым, лично принявшим решение о закрытии тюрьмы на речном острове. (Рассказывали, что глава правительства со свитой приехал на знаменитую тогда Шатовскую шубно-меховую фабрику, чтобы лично заказать охотничий полушубок, а заодно и познакомиться с провинциальным городом. К тому времени дед дослужился до полковничьих погон. Хрущев был в хорошем настроении, и кто-то - только не Тавлинский - решил потешить главу государства историей Домзака. Выслушав рассказ о расстрелянных и сожженных в кочегарке врагах народа, Хрущев рассвирепел. "Только дураки и паникеры могли пойти на такое! - якобы прокричал он в ярости. - Неужели кому-то могло в голову прийти, что мы сдадим Шатов и откроем немцам еще одну дорогу на столицу? Энкаведешники! Берия расстарался, конечно! Первый был среди трусов и паникеров!" Тогда же, не сходя с места, он и распорядился закрыть Домзак, а начальнику тюрьмы: "Да тебе еще баб валять, полковник! Здоров, как бык! Подыскать ему настоящую работу!" И подыскали: на следующий же день назначили председателем правления районного потребобщества. А заключенных - кого на волю (если оставалось сидеть менее полугода), кого в другие тюрьмы. В монастыре же после небольшой реконструкции поселили тех, кто мыкался в прибрежных бараках. Люди были рады: в тюрьме жизнь была организована лучше, чем на воле, - работал водопровод, отопление, туалеты. Сорок семей, получивших жилье, три дня праздновали новоселье с таким размахом, что сожгли дотла конюшни и лесопилку: тюрьма поставляла строителям обрезную доску и столярку - дверные и оконные блоки, балки для перекрытий и прочий товар).
Через этот вход, считавшийся черным, можно было попасть в кухню или же, сразу сдав направо, подняться по узкой лестнице на второй этаж, где располагались спальни детей, занятые теперь Дианой, Байроном и его двоюродной сестрой - "двоюродной любовью", как он ее называл, Оливией. Спальня, предназначавшаяся Ивану Тавлинскому, дяде Ване, была закрыта на ключ, как и супружеская спальня на третьем этаже, где единственной жилой комнатой была спальня Майи Михайловны Тавлинской, матери Байрона. Кабинет деда был встроен между спальнями на втором этаже, над большой гостиной. Нила занимала комнату на первом этаже - ближе к кухне.
В доме было тихо, темно и прохладно: старик следил за тем, чтобы температура в доме не превышала восемнадцати градусов, а в спальнях шестнадцати. Зимой и летом, - все равно. И еще он не выносил скрипучих лестниц и дверей, поэтому при строительстве дома нанял специального старичка (из какой-то деревни привез), который с молоточком, топориком, стамеской и связкой клиньев и клинышков, обмотанных берестой, недели две прослушивал дом, каждую лестницу и каждую дверь, и, если обнаруживал дефект, стучал молоточком или пускал в дело топорик и стамеску. В результате старый Тавлинский добился своего: поставленный на кирпичный цоколь трехэтажный деревянный короб, разгороженный на комнаты и службы и пропитанный какой-то особой противопожарной смесью, не откликался ни на тяжесть человеческой поступи, ни на сезонные колебания температуры. Раз в две недели старик обходил дом с масленкой и тряпицей, смазывая дверные и оконные петли.
В кухне звякнуло стекло.
- Нила?
- Это я, сынок, я. - Байрон узнал голос дяди Вани. - Рюмочку спустился выпить - не спится.
- Да забери ты кувшин к себе, чтоб не шастать в темноте. А я пойду. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, сынок, спокойной.
Байрон в темноте пробрался к панели сигнализации, нажал третью и седьмую кнопки. Все двенадцать маленьких лампочек на пульте разом вспыхнули и погасли. Чертыхнувшись, он отключил сигнализацию, снова включил и снова нажал третью и седьмую. Лампочки замигали. В сердцах захлопнул дверцу пульта.
Напольные часы в кабинете нежно пробили три часа, когда Байрон, распахнув двустворчатую дверь, ощупью - тяжелые плотные шторы не пропускали сюда свет уличных фонарей - пробрался к письменному столу и нашарил выключатель настольной лампы. В углу за тумбочкой, на которой поблескивали гранями высокий графин и большие стаканы, расставленные кругом - вверх доньями - на чистой салфетке, темнел выступающий из стены сейф. Байрон отпер дверцу, присел и, пыхтя, вытащил из глубины шкафа тяжелую шкатулку, украшенную висячей сургучной печатью. Трижды крутанул телефонный диск, набирая номер 907, и потянул на себя толстую дверцу нижнего отсека. Взял в руки револьвер, проверил барабан: заряжен. Сунул револьвер в карман и, взяв шкатулку под мышку, вышел из кабинета. Захлопнув за собой створки двери, чертыхнулся: настольную лампу забыл выключить. Но возвращаться не стал. Во рту пересохло, хотелось одного - выпить и заснуть.
Толкнув дверь ногой, он ввалился в свою комнату и едва удержался на ногах, споткнувшись о дорожный баул. Присел на корточки, кривясь от боли в ноге, поставил шкатулку и расстегнул сумку. Не глядя вытащил бутылку, со скрипом отвернул пробку, понюхал (слава Богу - виски) и сделал солидный глоток, потом еще один. В груди потеплело. Он рыгнул и, выгнувшись, полез в карман за сигаретами. В этой неудобной позе и замер, уставившись на крупную фигуру, укрытую с головой одеялом.
- Наконец-то, - хрипловатым спросонья голосом проговорила Оливия, вдруг вынырнувшая из-под одеяла и встряхнувшаяся всем телом, как собака после купанья. - Привет, герой. Или ты кого-то другого ожидал встретить в своей постели?
- Привет, - прошептал он. Откашлялся. - Никого. Хочешь выпить?
- Хочу. - Она села на постели, опершись спиной о подушку. - Как тебе моя грудь?
- Лучше не бывает. - Он с трудом поднялся с пола и протянул бутылку Оливии. - Оставь мне.
- Старик умучил? - Она приложилась к бутылке.
- Я сейчас. - Он сел на кровать, отстегнул протез, снял носок, хмыкнул. - Из-за всей этой кутерьмы я даже душ не успел принять. Извини.
Она провела ладонью по его бугристой широкой спине.
- Ничего, как-нибудь вытерплю. И не такое терпела. - Снова глотнула виски. - Только чур - никаких разговоров об инцесте. Терпеть ненавижу. Старухи брешут - караван идет.
Он тихо рассмеялся. Отнял у нее бутылку.
- Три года, - сказала она. - Я ждала тебя три года. Поэтому не обижайся, если я кончу первой.
- Постараюсь. - Байрон поставил бутылку на пол. - Господи, да ты вся мокрая! Потная... - Уткнулся носом и губами в ее влажный живот. - Ино поплыли, Оливия, по рекам райским...
- Нет, - прошептала она, шаря руками по его животу. - Давай я сама... сама, Господи, я сейчас закричу или зареву!.. Как мне плохо было, вонючий мой!
Они жили в старом доме и Байрону шел шестнадцатый год, когда дядя Ваня - в семье о нем говорили только шепотом или вовсе не поминали вернулся из тюрьмы. Этот рослый широкоплечий мужчина в сером пальто и серой же кепке с пуговкой, вяло улыбавшийся всем, даже ротвейлеру Бризу, оказался мирным, мягким человеком с замедленными и вместе с тем пластичными движениями. Если в комнату кто-то входил, он непременно вставал в ожидании то ли приветствия, то ли приказа. Первым делом он спросил Байрона, нравится ли ему Чехов, а когда мальчик стал перечислять прочитанные рассказы, уточнил: "Я имею в виду его пьесы. Это очень необычные произведения. Советую". "Что же в них такого?" - удивился Байрон, с трудом одолевший скукотищу "Вишневого сада". "Воздух", - кротко ответил дядя. А вечером, за ужином, после рассказа Нилы о замужестве сестры, которого она не одобряла ("Изменять ей будет - как пить дать. У него и отец такой был, и дед"), дядя Ваня, изменившись в лице, слезливо проговорил: "Кто изменяет жене или мужу, тот, значит, неверный человек, тот может изменить и отечеству!" Взрослые засмеялись, а Майя Михайловна, все ждавшая чего-то с плохо скрытым напряжением от Вани, - громче всех. "Дядя Ваня, - сказал дед, глядя на недоумевающего Байрона, - процитировал реплику обалдуя Телегина из пьесы Чехова "Дядя Ваня". Похоже, ты выучил Антон Палыча наизусть". Сын только рассеянно улыбнулся.
