В отличие от шикарных отелей, таких, как "Эльдорадо" или "Модерн", не говоря уже о "Нанкине", в котором два русских поэта совершили двойное самоубийство, "Мельпомена" была скромна на вид и, если Иннокентий не ошибался, напоминала саманную фанзу, для фанзы, впрочем, более чем достаточно внушительных размеров, а в общем - уютная пристань для кочующего племени богемы.
Своеобразие харбинской жизни Иннокентия, жившего в целом по общим эмигрантским правилам, состояло в том, что он, проведя ночь в ближайшей опиекурильне, утром шел в Приморский крайком ВЛКСМ с тем, чтобы выбить себе новую поездку по городам и весям Советского Приморья. Ему хотелось быть комсомольским поэтом, и он был им.
Здесь надо сказать, что Иннокентий, прежде чем проявиться в литературном качестве, прошел трудовую школу на Дальзаводе в качестве слесаря-монтажника. Он ходил с гаечными ключами по металлическим коробкам кораблей, делал что положено и забегал в свой 17-й цех с единственной целью: его притягивали девушки в робах, пахнущие мазутом, соляркой, малярной краской, олифой, - это его сильно возбуждало, и он приносил им специально для этого покупаемую пачку папирос "Север" - угощал, перекуривал, помалкивал и возвращался в железные пасти трюмов и машинных отделений. Рабочая закалка сначала выдвинула его в ряд рабочих поэтов. Затем временно, пока его не выперли из вуза за пьяную драку в кафе "Лотос" (к этой фазе его жизни мы еще вернемся), он был поэтом студенческим. Затем его стали называть городским поэтом. Потом он дорос до звания приморского поэта. Этого оказалось мало. В связи с осознанием мировоззренческой зрелости, и в особенности - с эмиграцией в Харбин, ему потребовался новый и славный эпитет.
В комсомол, по чести говоря, он приходил лишь за возможностью прокатиться по свету. Членских взносов он не платил несколько лет и не знал, где находится его членский билет. В бухгалтерии комсомольского крайкома главным человеком была Нонна. Она, главный бухгалтер, смотрела на поэта по-человечески. И у нее были на это основания. Они учились в одном классе три последних года школы-десятилетки. Сидя за одной партой на камчатке, парочка занималась своими делами. Пока учительница литературы говорила о поэме Максима Горького "Человек", Иннокентий, спустившись под парту, елозил носом по той части полнокровных ног Нонны, где они сходились у нижней части живота. Вне школы им было столь же приятно быть вместе. Он приводил ее к себе домой, они устраивались на диване, Нонна слабела и дрожала, а он заявлял, что не берет ее окончательно лишь из жалости, ибо других он не жалеет. Собственно, Нонна была первой женщиной, пусть и недовзятой им, на которой он лежал.
Словом, воспоминания. Нежные воспоминания объединяли этих людей, когда он расписывался в командированных документах. Ездить один он не любил. Ведь были же друзья!
В поселок Ольга они, впятером, шли на пароходе. В каюте третьего класса, чуть ли не у корабельного днища, среди мотающихся от сильной качки коек, глушили водку. Среди них был пожилой молодой поэт - заслуженный учитель РСФСР и кавалер ордена Славы трех степеней. К их группе был приставлен ольгинский партийный журналист, лицо которого, два дня не возвращающееся в свои формы, на подходе к родному поселку стало зримо каменеть: райкомовское начальство ожидало поэтиче-скую группу, он отвечал за мероприятие, и ему надо было выглядеть молодцом. Ступив на берег, они продолжили. Пьянство перемежалось весьма успешными выступлениями перед сельскими тружениками, военнослужащими, школьниками и поселковой интеллигенцией.
Поэтов поместили в одну гостиничную комнату. Один из них завел роман с милой учительницей младших классов и проводил ночи вне гостиницы. Однажды поздно вечером у них уже ничего не было, в смысле выпить. Снарядили кавалера ордена Славы, он ушел в уличную тьму, но ничего не достал. Стали разводить на воде зубную пасту и сильно обрадовались, наткнувшись на лосьон "Золотая осень", принадлежащий отсутствующему герою-любовнику. Он явился утром и, закончив бритье, обнаружил перемены. Стоя перед настенным зеркалом над раковиной умывальника спиной к кроватям, на которых лежали поэты, и держа опустевший флакон в руке, он мощно выразился:
- Уроды!
Все как раз смотрели на него. Он оправдал их ожидания, поскольку у него были невероятно богатый бас и могучий темперамент.
Иннокентий любил эти поездки, но не рассказывал о них своим харбинским со-беседникам. В Харбине он держался замкнуто. Прежде всего он избегал каких-либо лирических коллизий и отворачивался от каждого женского китайского лица. Надо сказать, что чрезвычайных усилий при этом он не употреблял, потому что в Харбине сердце его освобождалось от той раны. Он думал там о другом, читал другое, имел других друзей, ходил не только в опиекурильню, но и в церковь, а также много и с пользой для ума разговаривал с бабушкой.
- Мы с тобой люди одного поколения, - говорила бабушка. - Пять-семь лет не имеют значения.
Привычка занижать свой возраст у бабушки появилась уже тогда. Если не на семь лет, то хоть на годик-два она казалась себе моложе себя самой. Иннокентий осознал, что, обладая этой же привычкой, только в противоположном направлении, он занят генетической игрой с возрастом и, более того, с самим временем - игрой, которая неизвестно чем кончится. Зная дальнейшую судьбу бабушки, он полагал, что и у него все будет в порядке. Состаривая себя в случайных беседах на пару годков, он вообще в глубине души считал, что старости нет или ее не будет именно у него. За примерами далеко ходить не надо - вот она, его бабушка, эта вечная молодость, звонко с ним щебечущая о всякой ерунде вроде смерти, революции, потере собственности и отечества.
- Ах, какими домами мы владели в Новониколаевске! Мой папаша заправлял пушным промыслом и урановыми рудниками.
- Бабуля, какой уран в ту пору?
- А что? Его разве не было? В природе-то? Прошу тебя, дорогой, верить мне во всем, не то нам не о чем будет разговаривать.
Иннокентий испытывал уколы совести. Бабушке - ей лучше знать, в каком веке она проживает и на какой планете с ней происходит это событие. В чувстве реальности ей не откажешь, подтверждением чему служит вся ее культурно-практическая деятельность в эмиграции. Она была тут центром притяжения. На огонек ее салона приходили лучшие люди города. Ее навещал хозяин КВЖД, белобородый генерал Хорват, заглядывали Лопухины, Боратынские, Карамзины, Аксаковы, князья Львовы, Вадбольские, Ухтомские, Голицыны, герцогиня Лейхтенбергская, граф Ланской и генерал Загоскин. Отдельно устраивались вечера для волжского дворянства - самарского, симбирского, казанского, уфимского. На эти вечера допускались тузы купече-ского сословия - Башкировы, Журавлевы, Сартини и вкупе с ними чуть не все атаманы всех казачьих войск, в коренном отечестве упраздненных. У бабушки бывал с визитами главноначальствующий города господин Ли Шаоген. При том что китайского гражданства она все же не принимала. Злые языки поговаривали, что она работает на Дзержинского, - это было сущей глупостью. Действительно, может ли агент Чека быть содержательницей притона под вывеской артистического отеля? Может, разумеется. Но не бабушка же. Не его бабушка. Подлинным золотом Маньчжурии было сердце бабушки - оно, а не соевые бобы.
Когда в 29-м году в связи с советско-китайским конфликтом с КВЖД уволили всех русских, именно ее хлопотами в феврале следующего года они были восстановлены на работе. А через пару лет, в дни страшного разлива Сунгари, она лично подобно графу Александру Христофоровичу Бенкендорфу в петербургское наводнение
7 ноября 1824 года вытаскивала тонущих из мутной водной стихии на свою белоснежную яхту, и множество многодетных китайских семей обязаны были ей спасением своих чад.
На Харбин обрушивались пыльные бури, а бабушка оставалась незапятнанной, как озерная лилия. Поутру она пробуждалась со словами веселого фокстрота на устах:
О, Чжалантунь, какая панорама!
О, Чжалантунь, какая красота!
Чжалантунь был одним из сунгарийских курортов - со скамеечками над рекой в сени развесистых дерев, беседками и мостиками, где она любила бывать в сопровождении кого-нибудь из харбинских поэтов. Их, поэтов, на берегу Сунгари насобиралось много, целая колония, писали они красиво и книги свои называли красиво - "Музыка боли", "Беженская поэма" или "Киоск нежности", а один молодой поэт носил имя и фамилию, совершенно совпадавшие с именем и фамилией ее первого, покойного
мужа - Иннокентий Пасынков. Собственноручно не сочиняя стихов, она исправно посещала кружок имени поэта К.Р. и кружок имени Н.Гумилева. Заглядывала она и в кружок имени Н.А. Байкова. Видали ее и в литературно-художественной студии "Лотос". В моде была мелодекламация, и бабушка совершенно расцветала, садясь за рояль. Она любила полунапевать под Чайковского древних китайских поэтов в подлиннике.
