18
зябко запахивается кофтой. - Ох, Алексей, Алексей... - вздыхает она. - Ну, теперь ты понял? Понял, что такое пятистенка? - Угу, - отвечаю я, - я и сам знал,только забыл.
Мы долго стояли на мокром крыльце. На осторожный стук матери никто не отозвался. - Может, их нет никого? - с надеждой пробормотал я. Уже смеркалось, и все вокруг погружалось в холодный туман, сквозь который едва различалась широкая, мелкая в этом месте река и замершие в безветрии березы. - Алексей, ну-ка сходи посмотри с другой стороны. Может быть, там кто-нибудь есть? Мать озабоченно посмотрела на меня и поняла, что мне ужасно не хочется никуда идти и смотреть, потому что я очень боялся увидеть "кого-нибудь". Меня бросило в жар, и я потер и без того расчесанные ноги намокшим рукавом курточки. - Боже мой, перестань чесаться, я тебе тысячу раз говорила! - сказала мать. - Давай лучше постучим погромче. Один раз стукнула еле-еле... Думаешь, они так сразу и прибегут, - ответил я, умоляюще глядя на мать. - Тогда постой здесь, а я пойду с другой стороны. И снова я испугался. Я представил себе, что когда мать скроется за углом, дверь отворят и я, не зная, что сказать, буду глядеть на появившегося на пороге доктора Соловьева. Мать спустилась с крыльца и уже шла по блестящей в тумане тропинке, и когда неожиданно загрохотал железный засов, я бросился за ней, догнал ее и сказал задыхаясь: - Ма, там открывают... - Что с тобой? - стараясь быть спокойной, спросила она, возвращаясь к крыльцу... В освещенном проеме двери стояла высокая белокурая женщина в голубом шелковом халате. Я взглянул на мать и проглотил слюну. - Здравствуйте, - сказала мать и улыбнулась так, как будто нас ждали. - Здравствуйте... - недоуменно ответила женщина в халате. - Вам кого, собственно? - Вас, наверное, - игриво улыбаясь, от
Кадр из фильма. Герой в детстве - Игнат Данильцев. (иллюстрация)
ветила мать. - Вы Надежда петровна? - Да, а что? Я вас раньше... - Видите ли, - перебила мать. - Я падчерица Николая Матвеевича Петрова. Они, кажется, дружили с вашим мужем. А уж там не знаю... - смутилась она. - Николай Матвеевич? Какой Николай Матвеевич? - женщина в халате насторожилась. - Петров... Николай Матвеевич... Врач. Он раньше жил здесь, в Завражье, а потом переехал в Юрьевец. Там он стал судебномедицинским экспертом, - навязчиво объясняла мать. - А-а-а... А сами-то вы откуда? Из города? - Мы, в общем-то, из Москвы. Но в Юрьевце у нас комната, - объяснила мать торопливо. - Москвичи значит? - неодобрительно буркнула Надежда Петровна. - Да. Мы эвакуировались прошлой осенью. Бомбежки в Москве начались. А у меня двое детей. А здесь все-таки у мамы старые связи. И потом, я ведь тоже в этих краях выросла.
- Дмитрия Ивановича сейчас дома нет... Он в городе... - вдруг разочарованно протянула Надежда Петровна и убрала руку с косяка. Я даже заулыбался от радости. - Да мне, собственно, вы нужны. У меня к вам маленький дамский секрет, - как-то некстати ввернула мать. В глазах Надежды Петровны мелькнуло не то недоверчивое любопытство, не то страх. - Ну, проходите, что же здесь-то стоять... - вдруг позволила она. Вслед за Надеждой Петровной мы вошли в дом. Вместо сеней я увидел нечто вроде прихожей с блестящими полами и зеркалом, висящим на стене в овальной раме. В углу стояли старинные сундуки, а над входом в кухню висела керосиновая лампа с красивым абажуром какого-то почти оранжевого цвета. Громоздкие поблескивающие шкафы с медными ручками и замками. Вешалка у дверей с непонятным кругом внизу. На одной из гладких стен висела картина в тяжелой раме. - Вытирайте ноги только, Маша мыла полы, - сказала Соловьева. Мы аккуратно вытерли ноги. Мать, что
19
бы подбодрить меня, сделала это с нарочитой старательностью и, как ей, видно, казалось, не без веселой иронии. Больше всего я боялся, что хозяйка заметит, что мы босые. Надежда Петровна открыла дверь на кухню и, зябко поеживаясь в своем халате, обернулась к нам. - Алексей, ты посиди здесь пока, я сейчас вернусь. Мы недолго, - преувеличенно бодро сообщила мать Соловьевой. Я остался один, сел на стул против зеркала и с удовольствием увидел в нем свое отражение. Наверное, я просто отвык от зеркал. Оно казалось мне предметом совершенно ненужным и поэтому драгоценным. Мое отражение не имело с ним ничего общего. Оно выглядело вопиюще оскорбительным в резной черной раме. Я встал со стула и повернулся к зеркалу спиной. До меня доносились неразборчивые голоса, звяканье дверок буфета, потом неожиданный смех Надежды Петровны. И мне почему-то стало хорошо. Я подошел к кухонной двери и осторожно приоткрыл ее. У зеркала, кокетливо поглядывая на себя то с одной, то с другой стороны, стояла Надежда Петровна и примеряла сережки, весело поблескива- ющие золотом и чем-то голубым. Я тихонько отошел к двери и сел на сундук. - Бросили мы тебя тут, да? Тебя как зовут? - неожиданно появляясь в дверях, спросила Надежда Петровна. - Алексей, - ответил я. - Вы знаете, - сказала она, обращаясь к матери, - а у меня тоже есть сын. Не такой большой, конечно. Ой, господи, трудно сейчас с детьми, война все-таки. А мне еще хочется, - засмеялась она, - дочку. Он сейчас в спальне. Спит. Хотите посмотреть? - А мы его не разбудим? - испугалась мать. - Ничего, мы тихонько. Он у нас чудный! Он тут вдруг подошел к отцу и спросил - а почему пять копеек больше, а десять меньше. Дмитрий Иванович так и не ответил ничего. Не смог! Ему ведь поначалу дочку хотелось. Он даже имя ей придумал - Лора. А я приданое розовое приготовила: и конверт, и ленту. Пришлось все перешивать. Наделал нам хлопот, разбойник. Мы уж ведь уверились в дочке-то.
20
дение это передалось моей матери... Надежда Петровна осторожно открыла дверь в спальню. Это была огромная и совершенно пустая комната. Было почти темно, синели только окна, и тихий свет ночника отражался в сияющем паркете. Прямо посреди, между окнами и дверью, откуда мы смотрели, стояла не то кровать, не то еще что-то из красного полированного дерева, с потолка падали каскады чего-то похожего на легкий голубой дым, а под шелковым, тоже голубым одеялом, весь в кружевах, спал розовый курчавый ребенок, положив на щеки длинные, вздрагивающие ресницы. Вдруг малыш вздрогнул и открыл глаза. - Разбудили мы тебя все-таки? Да? Вот у тебя мама-то болтает да болтает, - продолжала петь Надежда Петровна. - Кто к нам пришел-то? А? Незнакомые? Ну что же ты? Э-э? Не проснешься никак! Ну и ладно, ну и спи тогда. Усни, моя ягодка, спи. Я смотрел на него, раскрыв рот и вытянув шею. В тишине раздался счастливый смех Надежды Петровны. Я обернулся и посмотрел на мать. Глаза ее были полны такой боли и отчаяния, что я испугался. Она вдруг заторопилась, шепотом сказала что-то Соловьевой, и мы вышли обратно в прихожую. - А они идут мне, правда? - спросила ее хозяйка, закрывая за собой дверь. - Только вот кольцо... Как вы думаете, оно не грубит меня, нет? Как вы думаете? Мать молча бросилась в кухню. Надежда Петровна за ней. Надежда Петровна. Что с вами? Мать. Вы знаете, что-то нехорошо... Надежда Петровна. Господи, вы, наверное, с дороги устали? Я сразу как-то не сообразила... Вот, выпейте пока... Согрейтесь. Заболталась я совсем. Ведь ужин готовить надо. Из дома-то, небось, когда вышли? Мать. О, спасибо. Да вы не беспокойтесь, пожалуйста. Надежда Петровна. Ну как же я вас такто отпущу. Мать. Да мы ведь поели перед уходом, недавно. Из прихожей доносится кашель Алексея. Надежда Петровна. Ой, что-то у него кашель какой нехороший. Мать. Да бегает везде, дети, знаете...
Нужно обязательно, чтобы его Дмитрий Иванович послушал. Кстати, он сейчас приедет. Мать. Нет, спасибо. Мы не сможем подождать. Нам ведь два с лишним часа идти. Надежда Петровна. А как же сережки? Деньги-то у мужа. Смотрите, как мальчик-то устал. А мы сейчас петушка зарежем. Только у меня к вам просьба маленькая. Сама-то я на четвертом месяце. Тошнит меня все время. Даже когда корову дою, подступает прямо. А уж петуха сейчас... сами понимаете. А вы бы не смогли? Мать (в полной растерянности). Понимаете, я сама... Надежда Петровна. Что, тоже? Мать. Нет, не в этом смысле. Просто мне не приходилось никогда. Надежда Петровна. А... Так это пара пустяков... В Москве-то, небось, убитых ели. А я вот все это делаю здесь, на бревнышке. Вот топор. Дмитрий Иванович утром наточил. Мать. Это что, прямо в комнате? Надежда Петровна. А мы тазик подставим. А завтра утром я вам с собой курочку дам. Вы не думайте, это как презент. Мать. Вы знаете, я не смогу. Надежда Петровна. Вот что значит наши женские слабости-то. Может, тогда Алешу попросим? Мужчина все-таки. Мать. Нет, ну зачем же Алешу... Надежда Петровна (приносит петуха, кладет его на бревнышко). Тогда держите, держите. Крепче держите, а то вырвется, всю посуду перебьет. Ну-ка. Ой, что-то мне всетаки... Ну! .. Петух забился под руками у матери...
Наш уход был словно побег. Мать отвечала невпопад, не соглашалась, говорила, что она передумала, что это слишком дешево, почти вырвалась, когда Соловьева, уговаривая, взяла ее за локоть.
Когда мы возвращались, было совсем темно и шел дождь. Я не разбирал дороги, то и дело попадал в крапиву, но молчал. Мать шла рядом, я слышал шлепанье ее ног по лужам и шорох кустов, которые она задевала в темноте. Вдруг я услышал всхлипывания. Я замер, потом, стараясь ступать бесшумно, стал прислушиваться, вглядываться в темноту, но ничего не было слышно.
