В России складывалась интеллигенция с ее особыми стремлениями, надеждами на лучшее время. У этих надежд были основания. Выразители официального мнения печатно радовались победе русского оружия, и совсем юный Пушкин был подвержен общему пафосу.
Но были и такие, кто осознавал, что победа французов в России могла стать подлинным благом. Франция не только показала, но и внесла бы в жизнь более высокую культуру,- бытовую, экономическую и духовную. Наполеон, вероятно, мог бы сделать то, на что России понадобилось еще полстолетия: отменил бы непродуктивное крепостное право и создал в России более совершенный общественный строй, как он это сделал в других завоеванных странах. В России появились бы надежды на конституцию и права человека, рожденные французской революцией, задушенные и выжившие основы цивилизованного европейского демократизма под контролем ограниченной монархии. Карл Маркс, например, тоже считал, что была бы удачей для деспотической России победа над ней более демократической Франции. Для первого марксиста Наполеон был распространителем "плодов французской революции". Быть Европе республиканской или казацкой - вот какой была альтернатива Маркса, неудобная для советской историографии.
Позже мысль о благе оккупации для России, нам кажется, проскользнула и у повзрослевшего Пушкина. В стихотворении "Наполеон" поэт писал о той роли, какую Наполеон мог сыграть для Российской империи:
Когда надеждой озаренный
От рабства пробудился мир...
Излагая официальную реакцию на победу России, поэт далее отмечает, что Наполеон "русскому народу высокий жребий указал", имея в виду уже лишь воинские заслуги.
Западные влияния и роль европейской ориентации лучшей части русского образованного общества обычно приуменьшаются в официальной исторической литературе. Что касается правящего аппарата в России, то он во все времена был привержен патриотизму. Исключение составлял, как ни странно, царь Александр I.
Взращенный на идеях французского просвещения, благодаря мудрым иностранным наставникам, он с готовностью осваивал аксиомы цивилизованного общества, на которых в России лежало табу. Александр Павлович женился, когда ему было 15 лет, на Баденской принцессе Луизе-Марии-Августе, названной в миропомазании Елизаветой Алексеевной. Это произошло в год, когда Екатерину всерьез встревожили ветры французской революции.
Вначале Пушкин называл Александра якобинцем, а затем самодержцем, умеющим уважать человечество и смягчившим строгость Петровских законов. Швейцарец Лагарп, воспитатель и своего рода духовный отец царя, сохранил письма молодого великого князя Александра Павловича, в которых тот писал, что желает свободных учреждений для России и даже отмены династического наследия власти.
Лагарп говорил, что из Александра он хочет сделать Марка Аврелия, но русское окружение предпочитает, чтобы царь стал Чингисханом. Юный Александр обещал, что он даст России свободу и конституцию западного образца, а затем отречется от трона и уйдет в частную жизнь "на берега Рейна" (т.е. в Германию). Позже он решил удалиться в Америку. Мысль спастись в Америке овладела Александром, когда он понял, что его бабка Екатерина хочет отстранить от престола своего сына и сделать царем внука. Услышав от нее об этом, Александр ответил бабушке ласковой благодарностью, но за спиной царицы говорил, что хочет уклониться от власти. Так началось его раздвоение.
Александр действительно отправился в Вену, но не в качестве эмигранта, а уже царем подписывать жесткий акт о разделе Европы. Мы не знаем, возникало ли у него в процессе царствования желание оставить корону, скипетр и державу и эмигрировать в Америку. Но известно, что он глубоко презирал страну, которой ему приходилось управлять.
В самом деле, нет более рискованного занятия, чем управлять Россией, и даже самые ловкие деспоты готовили себе укрытие в эмиграции на случай, если придется бежать. Иван Грозный договаривался с Елизаветой I, королевой Английской, о предоставлении убежища на случай смуты, собирался жениться на англичанке. И снова договаривался о взаимном укрытии. На такую взаимность Елизавета не пошла. Но Ивану убежище обещала.
Несколько Александровских лет были, так сказать, эпохой гласности в дремучей стране. Смягчены законы, упразднена тайная полиция, дворянство дышит Европейским воздухом, получает европейское образование. Налицо почти что просвещенный абсолютизм, тот самый, за который ратовали и пострадали Радищев и Новиков, чьи имена в это время перестали быть под запретом. "Дней Александровых прекрасное начало",- вспомнит после Пушкин в "Послании к цензору", вспомнит, когда этих дней уже не будет.
Первое сохранившееся письмо шестнадцатилетнего подростка исполнено чувства "любви и благодарности к великому монарху нашему". Для исполнения на годовщине лицея в октябре 1816 года Пушкин допишет к молитве "Боже, Царя храни" две строфы. Он искренне верит в благодеяния царя. Позже Иван Тургенев, дальний родственник братьев Тургеневых, назовет Александровскую эпоху знаменательной в развитии и России, и Пушкина.
Но в то же либеральное для нарождающейся интеллигенции время Санкт-Петербург оставался столицей гигантской военной империи. Повсюду маячат казармы, на площадях гарцуют полки, военная карьера престижна, на улицах и на балах много офицеров, а южная Россия обрастает военными поселениями, окруженными могилами солдат, засеченных в назидание еще живым. Фабрики отливают пушки, ткут паруса, за границей закупается новое военное снаряжение, в генеральном штабе отрабатываются стратегические планы срочные и на годы вперед, дипломатическая машина ищет слабые звенья в альянсах иностранных держав.
Александр оказался лишь временным владельцем не им созданного гигантского механизма - государственной надстройки, полностью подавлявшей российское общество. Мы не располагаем данными статистики по 1813 году, но численность русских войск увеличивалась постепенно от Петра I до Первой мировой войны с 200 тысяч до 4 миллионов, то есть в 20 раз. К середине прошлого века содержание армии в России обходилось в 45-50 процентов всех расходов государства. На образование расходовался один процент.
Россия вела столько сражений, что переходы от мира к войне были подчас незаметны. В течение XVIII столетия страна находилась в состоянии почти непрерывной войны. Русские войска оказались в Париже. Если, не дай Бог, это состоится в будущем опять, пропаганда станет утверждать, что Париж принадлежит русским с 1813 года, и они лишь освобождают город от временно захвативших его французов. Офицер и будущий декабрист Федор Глинка иронизировал по поводу переименования русских в северных французов.
Уже в наше время подсчитано, что в течение четырех столетий Россия захватывала в среднем 50 квадратных километров ежедневно. Зрелый Пушкин приводит скромное высказывание Екатерины II: "Ежели б я прожила 200 лет, то бы конечно вся Европа подвержена б была Российскому скипетру".
Веками жизненная энергия русской нации направлялась вовне на захват чужих земель. И в противоречие с этой исторической логикой Наполеон напал на Россию, а не наоборот. Россия испытала прелести оккупации на себе. Но вот русская армия вернулась из Европы. Раньше поездки за границу были привилегией сравнительно узкого круга лиц. Теперь сотни тысяч русских очутились в Европе, в таком же, но и отличном от России мире, с иными традициями, институтами, другой культурой.
Офицеры привозили домой целые библиотеки, распространяя таким образом на Руси западные духовные ценности. У многих происходило перерождение души от сопоставления того, что они узнали и с чем столкнулись, вернувшись назад. Это вело думающих людей к оппозиции.
Собираться "поговорить" становилось традицией, до того неизвестной. Нащупывались точки соприкосновения России с Западом, и их оказывалось много. Искались преимущества других религий. Находились православные, принимавшие католичество. Развивалось масонство с его заповедью служить человечеству, иметь братьев во всех концах Вселенной. И Пушкин, как многие другие, естественно тянулся к этим соблазнительным идеям.
В 1815 году произошло событие, суть которого стала понятна не сразу. После победы Россия выступила на Венском конгрессе с притязаниями на право решать судьбы других стран Европы, и Европа с этим мирно согласилась. Усилилась роль русской дипломатии на мировой арене, появилась реальная возможность устрашать других не только оружием, но и языком переговоров и тайных влияний. В каком-то плане лицей стал школой для подготовки дипломатической элиты, способной распространять русскую великодержавную идеологию в новых условиях.
Тогда же наступило похолодание в политике внутри страны. В течение последующего десятилетия развивается тайная полиция, сеть доносчиков, цензура, репрессии по отношению к инакомыслящим. Неназванной задачей деятельности правительственного аппарата стало тормозить социальный прогресс. Следует оговорить, однако, что в 1817 году эта политика еще не распространялась на прозападную ориентацию культуры и системы элитарного образования.
