- Да, собственно, документик уже готов, - сказал Свиридонов и протянул ему папку из коричневого картона.
С тем они и разошлись по своим делам: Павел Сергеевич спешил назад в техникум, Александров-Агентов - к себе в "контору", где его ожидал пренеприятный допрос подследственного Грачева, пренеприятный по той причине, что этого Грачева он знал еще с гражданской войны, когда они вместе громили белое воинство Улагая.
Погода на дворе тем временем резко переменилась, и, пока он ехал до Малой Лубянки в автомобиле, ни с того ни с сего набежали тучи, сильно похолодало, и вдруг с низкого неба повалил снег. "Ничего себе погодка! подумал он. - Снег в Москве двадцать восьмого апреля! Что-то я этой диалектики не пойму..."
Войдя в свой кабинет на втором этаже, Александров-Агентов сел за простой канцелярский стол, пригладил руками волосы, посмотрел в окно, за которым без времени встали сумерки, рябые от снегопада, и сказал себе внутренним голосом, что называется, не терпящим возражений: никаких сантиментов по отношению к бывшим товарищам по борьбе, если отца родного нужно будет подвести под 58-ю статью, он и отца родного не пощадит. Вообще он был человек жертвенного направления и всю гражданскую войну искал героического конца.
Когда конвойный ввел в его кабинет подследственного Грачева, он указал тому на некрашеный табурет, отстоявший от стола в почтительном удалении, обмакнул перо в чернильницу и сказал:
- Фамилия?
- Виктор, - обратился к нему Грачев, - ты можешь объяснить, что, собственно, происходит?
- Фамилия? - бесстрастно повторил он и посмотрел на Грачева как бы стеклянным взглядом.
Подследственный покорно назвал фамилию, имя-отчество, род занятий, ответил на десяток других формальных вопросов, но потом не удержался и повторил:
- Виктор, ведь мы с тобой не чужие люди, скажи ты мне ради Бога, что происходит, зачем я здесь?!
Александров-Агентов вполне по-людски вздохнул, и, то ли оттого, что его смутила испуганная покорность подследственного, то ли оттого, что ему некстати припомнилось, как в двадцатом году они на пару вымачивали в луже окаменевшие сухари, то ли оттого, что у некогда геройского мужика Грачева теперь заметно дрожали пальцы, ему вдруг захотелось объясниться начистоту.
- Что происходит, говоришь... - с деланным гневом переспросил он. - А классовая борьба происходит, закономерная и безжалостная классовая борьба. Некоторые интеллигентные круги мечтают о социализме с голубыми ленточками по бокам и знать не хотят, что объективно это означает реставрацию власти помещиков и капиталистов, которые только того и ждут, чтобы большевики размагнитились и в конце концов скатились к гнилому либерализму; про белогвардейское подполье, вредителей, троцкистов я даже не говорю. С другой стороны, честные люди, бесконечно преданные делу партии Ленина Сталина, всячески мешают этой публике повернуть вспять колесо истории, и, понятное дело, между ними идет борьба не на жизнь, а на смерть. Вот это самое только и происходит...
- Я вполне согласен с теорией обострения классовой борьбы, - сообщил Грачев, - но при чем здесь я?
- А при том, что ее логика не считается с мелкобуржуазными понятиями о личности, праве, справедливости, здравом смысле. При том, что логика классовой борьбы все подминает под себя во имя высшей, конечной цели: человеческие желания, правду, неправду, родственные отношения, былые заслуги, кстати, и, уж во всяком случае, неразоружившегося врага.
- Все это так, - стоял на своем Грачев, - но ведь я-то ни сном ни духом не противостоял генеральной линии, ведь я стопроцентно разделяю платформу большевиков!
- А это неважно.
- Как так неважно?!
- А так - неважно. Ведь, скажем, смерти неважно, хороший ты человек или подлец, она просто приходит и забирает тебя к себе. Так и классовая борьба: если ей нужно, чтобы ты пострадал ради освобождения пролетариев всей планеты, то ты, безусловно, пострадаешь, будь ты хоть командармом, хоть партийцем со второго года. И я приму эту муку, если потребуется партии большевиков, несмотря на то, что я коммунист до мозга костей, да и всякий примет, поскольку интересы мировой революции не идут ни в какое сравнение с отдельно взятой житейской драмой. Так вот сегодня партии надо, чтобы ты выступил как вредитель в сфере кооперации, чтобы ты, положим, изо дня в день сыпал туберкулезные палочки в цельное молоко.
Грачев схватился за голову и сказал:
- Вот этого я никак не могу понять! Зачем партии нужно, чтобы я отравлял продукты питания, ну зачем?!
- Затем, что в переходный период нам требуется жесткая, могущественная власть, иначе мировой капитализм нас задавит и разотрет. Ведь русский народ - мямля, размазня, да еще у него руки приделаны кое-как, и поэтому наш народ надо постоянно держать в намагниченном состоянии, то есть в ежовых рукавицах надо его держать, чтобы он - покуда не перекуется на новый лад - мог бы полноценно трудиться и, если потребуется, отстоять завоевания великого Октября. А для этого необходимо воспитывать в людях бдительность, объединить их чувством опасности перед лицом недремлющего врага. Вот почему большевики проводят такую линию: профилактический осмотр партийных рядов, нейтрализация потенциального противника, железная дисциплина во всех сферах жизни, вплоть до применения высшей меры социальной защиты, плюс, так сказать, нагнетание международной и внутренней обстановки. В результате мы имеем жесткую и могущественную власть, насущность которой отлично понимают сознательные рабочие и крестьяне, ибо только такая власть способна противостоять капиталистическому окружению и привести страну к намеченным рубежам... Вот если бы мы в Англии какой жили, тогда другое дело, тогда бы установка была помягче, а то ведь у нас в Союзе каждый второй не может фамилию подписать, спились все к чертовой матери, вор на воре, да еще каждый мало-мальски грамотный человек сам себе Иисус Христос!..
- Да, я это понимаю, - сказал Грачев.
- А раз понимаешь, то давай подписывай, что ты сыпал туберкулезные палочки в цельное молоко.
- Я только сомневаюсь, что туберкулезные палочки можно сыпать...
- Ты, Грачев, не умничай, а подписывай, что тебе говорят, - строго сказал Александров-Агентов и подвинул в сторону подследственного исписанный лист бумаги. - Тем более что перед партией совершенно безгрешных нет. Или ты обручальное кольцо таскаешь, или антисоветские анекдоты слышал, да не донес, или у тебя жена путается черт-те с кем...
Грачев спросил с каким-то гибельно-торжественным выражением:
- Так ты полагаешь, что моя подпись объективно сыграет в пользу пролетариата?
- Это даже можешь не сомневаться, - сказал ему Александров-Агентов.
- Ну тогда ладно, - сказал Грачев и вдруг чему-то нервным образом ухмыльнулся.
После того как конвойный увел подследственного назад в камеру, Александров-Агентов принялся названивать в Кремль одному знакомому мужику. Когда на том конце провода взяли трубку, он как-то доверительно, вполголоса сообщил, что сейчас подошлет с порученцем одну бумагу и хорошо было бы сделать так, чтобы эта бумага дошла до Бати.
5
Бажанов проснулся около обеденного времени, так как накануне он проработал с Хозяином до утра; проснулся он в Кремле, на кожаном диване, в помещении охраны третьего этажа. Первым делом он умылся из бачка с кипяченой водой, потом спустился в буфет, где выпил стакан крепкого чаю и съел бутерброд с жареной колбасой, а затем уже отправился в свою рабочую комнатку и принялся за бумаги. Вернее, он не сразу принялся за бумаги, а несколько минут приходил в себя, тупо глядя на чернильный прибор, который изображал три разновеликие бочки, куда наливались красные, черные и фиолетовые чернила.
Сначала он разбирал письма и телеграммы: среди таковых было сообщение с Украины, обнадеживающее в том, что поскольку хлеб у единоличников и колеблющегося элемента изъят без остатка, то повального голода на юге не избежать; была докладная записка от Фирина с Беломорстроя, который угрожал снижением темпов, если ему немедленно не направят на трудперековку по меньшей мере пять тысяч "каэров" [то есть контрреволюционеров], уголовников и шпаны; была телеграмма со строительства Магнитогорского комбината с жалобой на переизбыток рабочей силы; был сигнал из Гознака дескать, нет бумаги печатать деньги и, в частности, нет ее потому, что некоторые несознательные работники заворачивают в нее всякое барахло; наконец, было письмо от Немировича-Данченко с мольбою выпустить его на лечение за границу. "Ну, это ты умоешься", - сказал про себя Бажанов.
Разобравшись с текущей почтой, он принялся расставлять запятые в докладе Хозяина "О некоторых особенностях ликвидации неграмотности в СССР", который тот собирался сделать на Секретариате в начале мая. Речь у Хозяина шла о том, что обучение грамоте полудикого населения большевики обязаны держать в строго политическом, узкопартийном русле и постоянно иметь в виду опасность сползания к мелкобуржуазному просветительству, в болото абстрактных ценностей и внеклассового подхода - напротив этого самого "болота" Бажанов поставил карандашом знак вопроса; о том, что для обеспечения единства партии и народа будет достаточно, если трудящийся, охваченный начальным образованием, сможет прочесть газетные заголовки, и посему таковые отныне должны быть распространенными и заключать в себе содержание материала, как то: "Против немарксистских течений в источниковедении", или "Японская военщина бряцает оружием на Дальнем Востоке", или "Догоним Америку в десять лет" - это место Бажанов оставил без замечаний; о том, что из популярной информации для неофитов хорошо было бы изгнать всяческие оттенки, сбивающие с толку здоровый ум, и свести диапазон политических знаний к простому двуединству "свои - чужие" - тут Бажанов приписал карандашиком на полях, что слово "неофиты" не совсем к месту; о том, что тем не менее вредоносность широкой грамотности большевики сумеют свести к нулю, если в отличие от расхлябанного царского правительства твердо возьмут в свои руки издательское дело, наладят предельно бдительную цензуру, способную пресечь самую хитроумную диверсию на идеологическом фронте, и, таким образом, организуют литературные силы именно по принципу дочерней политической партии, чтобы ни одна сволочь не посмела пикнуть против курса большевиков, - и это место Бажанов оставил без замечаний, хотя его и покоробило слово "сволочь".
