А почему, спрашивается, его на родину не отправляют?.. А потому, что паспорта у него нет, а главное, он забыл страну происхождения. Вот забыл, где родился - и все тут. "Куда ж его отправлять?" - резонно объясняет полицай. Каково?.. Забыл - и все тут. То ли в Колумбии на свет появился, то ли в Перу, не помню, голова болит, к врачу пора, обед скоро... С одной стороны, гнилой либерализм, с другой - тупость исполнителей, до абсурда доходящая. Да попадись такой барыжонок с кокаином во рту нашей доблестной милиции, ему бы не только все "отверстия тела" ножкой от стула пооткрывали бы, но еще новых бы насверлили, которые природа забыла создать. А тут нет - иди, продавай дальше, народу кокаин нужен стрессы снимать и либидо стимулировать.
А сейчас, говорят, новая страшная опасность на Европу надвигается китайцы. Раньше как было?.. Налетели скифо-гунны или монголо-татары, все повырезали, пожгли - и улетели. А сейчас, в век техники, все обстоятельно происходит. Дело в том, что слишком много китайцев расплодилось, до полутора миллиардов доходит, - согласись, много, для чего столько? И вот повелел их сегодняшний великий кормчий, чтоб по три миллиона китайцев в год из страны убиралось бы к чертям собачьим восвояси (спасибо, что три, а не тридцать или триста!..). Пусть бегут во все концы земли, китайскую мафию крепят и, кстати, деньги в Китай родственникам пересылают, а государство с них свой налог возьмет. Америка и Канада уже отказались их принимать, так китайцы теперь на Европу пошли - а куда еще, не в Африку же, где своих нищих хватает?..
Недавно опять вызвали переводить. Во второй раз ехать было веселее, хотя опять пришлось в пять утра вставать и в поезде досыпать, под тихое предшкольное шуршание сонных мальцов. Дорога к лагерю была уже известна. Я решил пойти пешком.
Шагая по темной аллее, ловлю себя на мысли, что с интересом, но без эмоций ожидаю, кого и что придется сейчас переводить, и никаких угрызений или жалости ни к кому не испытываю. Воистину, даже капля власти портит человека, не то что ведро, бадья, цистерна или океан. И мыслю я уже как здешний, местный, свой. И смотрю на все новыми глазами, которые тут, за десять лет жизни, прорезались. И стою уже обеими ногами по другую сторону баррикад, чем раньше. И если я тут живу, то и мыслю уже, как здешний.
Бирбаух встретил меня как знакомого. На столе - початая бутылка пива, на мониторе - сетка каких-то расчетов. Напротив, в зале ожидания, темно. В комнате переводчиков встречаю Хонг, которую видел в прошлый раз. У нее - кофе в термосе и складные чашечки. Мы разговорились. Она оказалась вьетнамкой, двадцать лет живущей в Германии, и сама (как и араб-переводчик Хуссейн) когда-то проделала весь беженский политпуть:
- Раньше получить убежище было куда легче, - рассказывала она, щуря свои щелочки от сигаретного дыма и поглядывая на меня так, как поглядывают маленькие желтолицые женщины на больших белых мужчин: с уважением, интересом и априорной покорностью. - Немцы были рады всякому беженцу: с интересом встречали, гражданство, квартиру и работу тут же давали, по собраниям водили и цветы дарили. Мы из Северного Вьетнама. Муж был дипломатом, служил в Европе, знал шесть языков и был знаком с разными людьми. Ну и остался, когда узнал, что дома против него что-то затевают.
Она элегантно покачала головой в разные стороны и, обхватив пузатый термос своими детскими ручонками, долила кофе в чашечки, а я подумал, что, не скажи она, сколько ей примерно лет, и не будь у нее мешочков под глазами и морщинок возле ушей, ей можно было бы дать и двадцать. А будь мешочки пообъемнее и морщинки поглубже и пошире - и все семьдесят. А еще говорят, расовых различий нет. Как это нет, если мы китайцев или негров в массе друг от друга не отличаем и они для нас - как кролики на ферме, все одинаковые?.. Как, впрочем, и мы для них.
- А что вы потом делали? - спросил я из вежливости.
- Муж работал переводчиком, как и я. А вы?.. Тоже бывший беженец?..
- Нет, я работу нашел, официально приехал. Перевожу вот тоже понемногу, уклончиво ответил я.
- Я еще потом университет кончила, работала в судах и на таможне. Всякое повидала, - говорила она, а я с умилением вслушивался в ее странный немецкий язык с вьетнамским акцентом, в слова, произносимые с мелодичным шелестом, цоканьем, щебетом и колоратурой гласных, звучащих, как флейта, которую пробуют перед концертом. Слова были будто украшены бубенцами и трещотками, и сквозь эту авангардную музыку причудливо проступали остовы слов.
Вошла фрау Грюн, потрясла нам основательно руки, дала папки, попросила ознакомиться и потом привести беженцев, которые уже ждут. Коллега Хонг получила двух абсолютно идентичных вьетконговцев, на моей папке - фото вполне приличного мужчины с бородкой-бланже и данные:
фамилия: Лунгарь
имя: Андрей
год рождения 1960
место рождения: г. Москва, Россия
национальность: русский
язык(и): русский
вероисповедание: православный
Он оказался крепеньким, аккуратно подстриженным мужичком, с бороденкой на обычном северном лице (таким может быть и Вася из Пскова и Гюнтер из-под Ганновера). Застиранные армейские брюки-хаки, тельняшка и джинсовая куртка. В руках он мял козырявую застиранную шапочку с надписью "Coca-Cola". Судя по брюкам, опять дезертир. "Из армии?" - хотел спросить я его, но передумал: неприятно, если он примет это за расспросы с умыслом, а меня - за "человека из КГБ", который пытается у него что-то выпытать. Поэтому я просто пожал ему руку и попросил идти со мной.
В "музыкальной гостиной", увидев стол для снятия отпечатков, он замер, а потом с горечью, качая стриженой головой и натирая руки особым порошком, произнес с некоторым пафосом:
- 20 лет честно-благородно служил родной Родине, а теперь вот как с преступником... Но жизни путь не повернуть. Это для чего же отпечатки?..
- Для проформы, - ответил я. - Их сейчас в общую картотеку отправят.
- Сверять будут? - прищурился он.
- Не знаю, я тут во второй раз, - оградился я на всякий случай от ненужных расспросов.
Пока фрау Грюн и молодая практикантка-блондинка (с увесистой грудью, курносым носом и оленьими глазами) налаживали фотоаппарат, натягивали перчатки и мазали новые чернила на полосу, я читал данные на листе, уточнял и вписывал их в новый формуляр. Лунгарь вежливо заметил, что на самом деле он родился не в самой Москве, а в поселке Московский, но теперь это уже часть столицы, и поэтому он решил прямо писать "Москва". Речь фонетически чистая, выговор московский, проглатывающий гласные и выпевающий согласные. Он говорил охотно, иногда витиевато-цветисто:
- Немцы культурны до безобразия. Я поражаюсь абсолютной чистоте и дикому порядку до невменяемости. Никто не плюет своей слюны на улицу, не сморкаются в кулак, пьяных нет, женщин не задевают, все улыбаются с приветом, машины ездят аккуратно, пропускают пешеходов, непотребной грязью их не замарывая и не пятная... Когда это только у нас тоже будет?
- И как это вы все успели заметить? - Судя по дате прибытия, он тут всего пять дней.
- Да это невооруженными глазами видно, и очков не надобно. Не обязательно сто лет жить. Вышел на улицу - и смотри, куда глазом достать.
На вопрос о вероисповедании он усмехнулся:
- С 20 лет в армии и партии корячусь. Бывший коммунист. Пишите, что хотите. Да, православный, понятно, не мусульманин же!.. Нельзя дважды крестить, нельзя дважды хоронить... - Он мял в руках свою шапочку, передвигал под столом ноги и исподтишка посматривал на округлый зад практикантки, маячивший перед нашим столом.
- Хороша девочка? - спросил я.
- Хороша, - согласился он и почесал бороденку. - Полгода с женщинами ничего не было. Дома жена сохнет... Вообще она у меня слаба на передок, за столько дней-часов наверняка кто-то у нее завелся, а я тут, как петух бройлерный... Да чего делать?.. В запутуху вляпался - теперь расхлебывать.
Фрау Грюн подвела его к столу и начала поочередно прикладывать пальцы вначале к чернильной полосе, а потом к бумаге, а он так горестно и печально заприговаривал: "Ай, стыдно, ой, нехорошо! Совсем неладно, плохо, стыдно!..", - что фрау Грюн спросила, не плохо ли ему.
Узнав, что ему не плохо, а стыдно, она засмеялась:
- Он же дезертир?.. Это ничего, не страшно.
- Не только дезертир, но и преступник, по всем Россиям разыскиваемый, охотно пояснил Лунгарь, когда я, желая его успокоить, перевел слова фрау Грюн. - Вот такие вот плакатищи на улицах понаразвешали - опасный, мол, особо преступник! Это я-то, божья коровка, опасный?..
- А что вы такого сделали? - спросил я, решив, что раз он сам все это говорит, значит, хочет, чтобы его об этом спрашивали, специально дает информацию и за "гэбистский" мой вопрос не сочтет.
Он махнул рукой:
- Такая бодяга неуклюжая получилась!.. Без вины виноват - и все тут. Конечно, хлеб режут - крошки летят, но как-то уж очень неприятно крошкой немой и малой быть...
В комнату без стука вошел мужчина средних лет, с брюшком и в свитере, и спросил у фрау Грюн, где его беженец (он назвал его "Kunde", клиент).