Бек нас разнял; он потом уверял, что только из уважения к выдающемуся поэту не избил последнего за испорченные подушки. И это очень польстило Борису.
- Неужели мы когда-нибудь войдем в людное собрание как настоящие, общепризнанные знаменитости? - спрашивал он меня вполне серьезно.
Внутренне он спешил, чересчур спешил.
В те десятилетия мы много ходили. Пройти ночью с Монпарнаса к Шатле, где Поплавский тогда жил, было не только экономией, но и удовольствием. По дороге он покупал в кафе-табак полые французские свечи. Они стоили гроши, и этой мелочью я его иногда ссужал. Кстати, пустые парижские свечи вызывали ожесточенную ругань среди наших правых "почвенников". "Смотри-те, - кричали они. - Разве такая нация сможет воевать с немцами?"
С деланной грубостью Борис произносил на прощание:
- Вот ты дрыхнуть идешь, а я еще буду писать роман.
Старая квартира Поплавских - совсем близко к Halles - освещалась газом, который мать на ночь выключала не только по соображениям безопасности или экономии, но и чтобы досадить сыну - так мне казалось.
После литературных собраний мы почти всегда выходили вместе. Помню, раз Горгулов читал в "Ла Боллэ" поэму, где черный кот все хотел кого-то или что-то умять. Эту поэму Павел Бред (его литературный псевдоним) задумал как оперу и уверял, что уже нашел соответствующего композитора. Комната кафе, где висела жуликоватая доска с именами прежде здесь собиравшихся знаменитостей - Верлен, Оскар Уайльд, - квадратная комнатка буквально сотрясалась от глум-ливого хохота современных российских поэтов.
Председательствовал совершенно случайно Дряхлов, тогда член правления, - человек очень русский со всеми надлежащими прелестями и недостатками. Вообще на редкость бестактный и угловатый, он вдруг становился предельно нежным и природно аристократичным, когда дело касалось униженных или обездоленных. А через минуту опять скабрезно осклаблялся.
Вот он, Валерьян Федорович - мой друг, поэт, с которым мы много и зря ссорились за шахматами или Блаватской, - неистово стучал костлявым кулачком по дубовому, рыцарскому, столу, призывая собрание к порядку.
Тогда Горгулов поднялся во весь свой богатырский рост, и сидевшие близко испугались: гигант, тяжеловес, вот-вот схватит длинную скамью и начнет крушить - мокрого места не останется!.. И в то же время смешно: этакая несуразность! Образцовая физическая машина, а в мозгах явная недохватка. Ну, зачем он пишет поэмы?
В эту ночь Поплавский, Горгулов и я долго бродили по Тюильери. В Париже была такая черточка - немедленно завоевать нового человека! Особенно старался всегда Борис.
Горгулов окончил медицинский факультет в Праге - он был несколько старше нас - и, естественно, старался получить у меня ценную информацию относительно практики для иностра-нцев, госпиталей и экзаменов. В собственном литературном призвании он не сомневался, а наши заслуги игнорировал.
Некоторые его вопросы, впрочем, сбивали меня с толку.
- Кто здесь делает аборты? Какие у вас девочки? Почему сегодня хорошеньких не было?
Увы, мои ответы его явно не удовлетворяли. Становилось как-то очень грустно: чужая форма-ция, нам не о чем разговаривать. Вдруг Поплавский резко остановился под лучшею аркою Парижа - Карусель - и начал облегчаться. За ним, сразу поняв и одобрив, Горгулов и я. Там королевский парк и Лувр со всеми сокровищами, а над всем хмурое небо неповторимого рассвета - пахнуло вдруг полем и рекою... А трое магов, прибывших с Востока, облегчались в центре культурного мира. Наш ответ Европе: лордам по мордам.
Поплавский был гениальным медиумом и легко подпадал под влияние чужих лучей, вибра-ций. Он бессознательно и точно оценил Горгулова и сразу сдался.
Силы у Горгулова не переводились, но куда их девать - вот вопрос. Через несколько месяцев он застрелил президента республики, невинного и седовласого старца Думера.
Бывало, слоняясь по историческим фобургам, мы старались понять, как чувствовали себя "аристо", когда их везли по Парижу к гильотине. И вот случилось: член парижского объединения писателей и поэтов всходит на высокие мостки. Карьера противоположная, но по блеску почти равная карьере Сирина-Набокова.
Толпа на бульваре тихо, но взволнованно рокотала; бистро были открыты всю ночь. Раздра-женный и раздражающий смех грубо накрашенных женщин, не разберешь, кто шлюха, а кто дама общества. Грубоватые окрики озабоченных корсиканцев, гадающих о собственной неясной судьбе. Атмосфера торжественности, как в церкви, и азарта, точно на скачках.
Уже светало, когда с ним покончили. Издалека, по движению ставшей одним телом толпы, можно было догадаться, что не все протекает в соответствии с расписанием. Последние минуты тянулись немыслимо долго... Кругом шепотом объясняли, что нож заело, что надо начинать сначала. Но наутро газеты объяснили; крупное тело Горгулова не умещалось в ложе гильотины... Шея казака не влезала в раму под нож.
Как-то недавно в нью-йоркском госпитале мне пришлось укладывать отказавшегося после операции дышать тяжелого грузчика в "искусственные легкие" для автоматического дыхания. Никак не удавалось втиснуть это гигантское тело в нечто отдаленно похожее на станок гильотины. Тогда я вспомнил моего современника Горгулова. Дело в том, что наши аппараты, инструменты - в казни и спасении равно - увы, рассчитаны только на "среднего" человека.
Горгулов умер среди толпы чужих, на манер Остапа Бульбы ("Слышишь ли ты меня, бать-ко?"). В другое время, под иными звездами, в знакомой среде из него вышел бы, пожалуй, герой.
Если современное общество допускает возможность преступлений, за которые главным образом ответственны условия существования, детство, родители, болезни, то тем паче это должно быть верным по отношению некоторых подвигов. То есть надо прямо сказать, что многие герои не заслужили ни награды, ни почета, ибо на этот славный путь их тоже поставили "объективные условия". Или человек лично ответствен за все свое дурное, или он и похвалы не всегда лично заслуживает!
Говорю это в связи с русской историей последних ста лет: какая героическая эпоха! Что ни юноша, то революционер, то святой, жертва, светлый мученик. Ведь они все шли на каторгу - за идеи, за народ... Те самые, что сейчас бегают по Нью-Йорку, стараясь перебить друг другу аванс под новый казенный "прожект". Бывшие подвижники превратились в нечто похожее на подрядчи-ков времен Крымской войны, о которых так проникновенно писал ужасный Салтыков-Щедрин.
- Подметки на ходу срезают! - восхищенно объяснил один дипиец, тоже с крепкими локтями. - А ведь считались деликатными интеллигентами.
Кто знает, может, действительно, иногда решает время, эпоха, эон, а не усилие отдельного человека, особенно если последний отнюдь не оригинален и поддается влиянию моды.
Весна и осень в Европе прекрасны, в Париже и лето порою чудесно, вопреки угару и зною. Поплавский даже воспевал это застывшее пекло. Мы бродили по рынкам и бульварам, исполнен-ные юношеского восторга, в поисках идеального воплощения подвига и греха.
Поплавский вдруг увлекся православной службою. Он не следовал за модою, а сам ее устанавливал. Постился, молился, плавал и поднимал тяжести до изнеможения, хлопотал над гимнастическими аппаратами, убивавшими плоть, но и, о, чудо, развивавшими мышцы. Он сочи-нял для себя нечто похожее на вериги, а пока приходил на Монпарнас, щелкая трудной машинкой для ручных упражнений. Проговел всерьез весь Великий Пост, так что его даже в кафе почти не видели.
- Фу ты дьявол, - отдувался он удовлетворенно. - Это тебе не латинские книксены - отстоять русскую службу.
Тогда уже все увлекались парижской школой православия, как несколько позднее кинулись в масонство. Был такой поэт Пуся, или, вернее, Борис Закович - друг, ученик, раб Поплавского и автор нескольких волшебных стихов (ему Поплавский посвятил свою вторую книгу стихов - щедрый дар верному спутнику). Когда я называл Заковича Пусей, тот твердо возражал, что было смешно, ибо казался он существом музыкально-уступчивым, из ртути, что ли:
- Для вас я не Пуся, а Борис.
Пуся играл прескверно в шахматы, а так как бесплатно я не играл с бездарными противника-ми, то он и проигрывал изрядные по тогдашним понятиям суммы и - часто отказывался платить, ссылаясь на Поплавского:
- Боб сказал, что я не должен платить, нечестно играть со мною на деньги!
Вот Закович тоже тогда увлекся литургией Василия Великого, что не помешало ему вскоре вступить в масонство вместе со многими другими литераторами.
Поплавского масонство всегда волновало и притягивало; он проповедовал, что мы живем в эпоху тайных союзов и надо объединяться, пока не наступила кромешная тьма. Но "генералы" ему не верили - характер неподходящий! Во всяком случае, несмотря на все хлопоты и истерики, в масоны его не пропустили. Пусю приняли вместе с десятком других энтузиастов.
