Веретенников сиял от удовольствия, представляя барона Щелкалова. В глубине своей он благоговел перед Щелкаловым и смотрел на него как низший на высшего, потому что Щелкалов посещал такие дома, которые были недосягаемы для Веретенникова, и говорил свободно, зевая, заложив пальцы за жилет, с такими дамами, при одной мысли о которых у Веретенникова захватывало дыхание; но свое благоговение, свою внутреннюю подчиненность перед Щелкаловым он скрывал усильно: смертельно боялся, чтобы какой-нибудь наблюдательный глаз не подметил ее, и поэтому обращался с ним неестественно фамильярно.
Хозяин дома крепко пожал руку Веретенникова и протянул ее к барону не без чувства. Барон слегка и рассеянно пожал ее и начал смотреть на стены в свое стеклышко.
— Милости просим, пожалуйте в гостиную, — говорил старик в некотором замешательстве, — сделайте одолжение.
— Что это? — спросил Щелкалов, не слушая приглашений старика и остановя свое стеклышко на картине, изображавшей какую-то детскую головку. — Копия с Грёза, что ли?
— С Грёза, — воскликнул обрадованный старик. — Ведь прекрасная вещь, не правда ли?
Он растрогался и начал смотреть на картину слезящимися глазами.
— Недурная копия, — продолжал Щелкалов с видом знатока, закладывая руку за жилет и слегка искривив в сторону нижнюю губу, как бы желая зевнуть. — Вы охотник, что ли, до картин?.. Заходите когда-нибудь ко мне. У меня есть настоящий Грёз… Ты знаешь, Веретенников, князь Чамбаров мне давал за женскую головку три тысячи рублей, но я ее не отдам и за десять.
Лидия Ивановна, выглядывавшая из дверей гостиной, следила с любопытством за движениями гостя и прислушивалась к его речам, стараясь, впрочем, скрыть это от других гостей и казаться совершенно равнодушною.
— У моего приятеля есть настоящий портрет Грёза, писанный им самим…
Удивительный портрет… Ты знаешь, Веретенников, — у Левушки?
Проговорив это, как-будто бы кто-нибудь заставлял говорить его насильно, Щелкалов, лениво волоча ноги, сделал несколько шагов вперед и очутился в самых дверях гостиной.
Веретенников юркнул вперед и представил его Лидии Ивановне.
Щелкалов, не выпуская из глаз стеклышка, слегка наклонил голову в ответ на ее французское приветствие.
— Вот, барон, моя дочь, — сказал Алексей Афанасьич, — а вот и сын, вы с ним, кажется, уже знакомы; милости прошу садиться, — и старик подставил ему кресла.
— Теперь пора бы и чайку, — продолжал он, взглянув на Лидию Ивановну.
Лидия Ивановна бросила косвенный взгляд на Алексея Афанасьича и чуть-чуть пожала плечами, как бы желая сказать этим: "Да когда же вы будете уметь себя вести при чужих как следует?" Между тем Щелкалов протянул руку сыну и заговорил, не обращаясь, впрочем, ни к кому и все посматривая на потолок в свое стеклышко, хотя потолок не представлял ничего особенного.
— Как же, мы старые знакомые… Ну что, батюшка, не написали ли вы чего-нибудь новенького?.. У вас славный стих!
Стеклышко барона с потолка перешло на хозяев и потом на гостей… Он начал всех нас рассматривать с такою беззастенчивостью, с какою обыкновенно рассматривают неодушевленные предметы. В это время Веретенников заливался, как соловей: рассказывал анекдоты, цитировал известные рукописные эпиграммы и вообще блистал любезностью. Зашла, между прочим, речь о странностях покойного Крылова. Лидия Ивановна ловко этим воспользовалась, обратилась к барону с приятнейшею улыбкою и сказала по-французски:
— Я слышала, барон, что вы также занимаетесь поэзией?
— Да, так иногда, от нечего делать, — отвечал барон по-русски. — У меня есть маленькая способность писать стихи… ваш сын находит тоже.
Щелкалов писал стихи в альбомы разным дамам и был, говорят, совершенно убежден, что ему стоило только небольшого усилия, маленького труда для того, чтобы стать наряду с Пушкиным и Лермонтовым. Этим отчасти объяснялось его внезапное появление в литературном и артистическом семействе Грибановых.
— Я надеюсь, барон, что вы будете так добры, прочтете нам что-нибудь, — продолжала Лидия Ивановна, заиграв глазами, как во время оно, и устремляя их на Щелкалова.
— Пожалуй, — произнес небрежно Щелкалов; не смотря на нее и закинув голову назад; продолжал, как будто про себя: — У меня много стихов… что бы вам прочесть?.. постойте… постойте…
— Прочти, братец, — возразил Веретенников, — последние твои стихи в альбоме графини Воротынцевой… C'est charmant! c'est charmant!
— Да, как бишь они начинаются?.. У меня такая плохая память…
Я вам скажу, я вам скажу…
— О нет, не так, — перебил Веретенников, — ты врешь.
Сказать, графиня, что вы милы…
— Ах, да, да, да!
Сказать, графиня, что вы милы,
Что вами наш гордится круг;
Что вы как солнце; что светилы
Все остальные меркнут вдруг,
Поглощены огнем и светом
Чудесной вашей красоты,
Что ароматом вы и цветом
Затмили лучшие цветы.
— Цветок роскошный и прелестный!
Но это всем давно известно.
Нет, лучше это позабыть
И с безмятежностию чинной
Любовью кроткой и невинной,
Любовью братской вас любить!
Продекламировав эти стихи с сильными ударениями и с некоторою торжественностию, Щелкалов обвел взором все собрание с таким самодовольствием, как будто бы хотел сказать: "Ведь вот вы здесь, верно, все литераторы, а попробуйте написать так!" — Ах, как это грациозно! — воскликнула Лидия Ивановна, обращаясь ко всем нам.
Иван Алексеич смотрел в глаза Щелкалову во время декламации с большою приятностью, покачивая в такт головою, что не помешало ему, однако же, заметить соседу шепотом:
— Пошлые стишонки… И ведь вот чем забавны эти господа: напишут какой-нибудь мадригальчик, думают, что сделали дело, и счастливы.
Все мы, за исключением Веретенникова и дам, присутствовавших тут, разделяли, кажется, о стихах Щелкалова мнение, сообщенное на ушко Иваном Алексеичем. Все мы с некоторым внутренним негодованием и отчасти даже со злобою, смотря на него, думали: "Вот пустейший-то господин!", но если Щелкалов обращался во время разговора к кому-нибудь из нас, он встречал и приветливый ответ, и привлекательную улыбку… Признаться, мы несколько завидовали его смелости. Мы, которые были чуть не с детства знакомы в доме, чувствовали себя не совсем свободными с Надеждой Алексеевной и даже иногда не находили предмета для разговора с нею; а он, в первый раз в жизни видевший ее, уже сидел возле нее, наклонясь к самому ее плечу, приняв живописно небрежную позу, и так свободно разговаривал, как будто бы век был знаком с нею, так смело и дерзко глядел на нее, что бедная девушка должна была даже вспыхивать и потуплять глаза.
— У вас, говорят, очень приятный голос. Правда это? — спросил он ее.
— Нет, — отвечала Наденька, — я пою дурно.
— О! Будто?.. Ну спойте что-нибудь; я вам скажу правду.
— Ни за что.
— Вы капризничаете. А вот я пожалуюсь на вас папеньке или тетеньке… Это ваша тетенька?.. Что! вы, я думаю, боитесь ее?.. Хотите, я буду вам аккомпанировать?
И Щелкалов подошел к роялю, взял несколько аккордов, сам что-то такое промурлыкал и между тем смотрел на Наденьку, как бы вызывая ее.
Лидия Ивановна начала упрашивать барона, чтобы он спел, говоря, что она очень много наслышана об его удивительном голосе; Алексей Афанасьич присоединил к этому свою просьбу.
— Пожалуй, но с условием, — возразил Щелкалов, обратясь к старику, — чтобы потом нам спела что-нибудь ваша дочь… Иначе я не пою.
— Слышишь, Наденька? — сказал старик, обращаясь к ней с улыбкою…
— Я надеюсь, Nadine, что ты исполнишь просьбу барона? — прибавила Лидия Ивановна.
Наденька была в замешательстве и молчала.
— Она будет петь, я вам даю за нее слово, — произнесла Лидия Ивановна.
— Ну, в таком случае, хорошо… Видите ли, я не так капризен, как вы, — прибавил он, обращаясь к Наденьке, и, пробежав руками по клавишам, запел:
Я видел деву на скале…
У Щелкалова был не столько приятный, сколько сильный голос, и пропел он не без эффекта.
Как водится, раздался гром рукоплесканий, когда он кончил, и даже Пруденский, все время искоса смотревший на него в свои очки, воскликнул: "Превосходно!" и заметил мне шепотом: "Хотя пустой человек, но несомненно обладающий светскими талантами…", и при этом глубокомысленно поправил свои золотые очки.
Наденька пропела какой-то романсик дрожащим голосом, Щелкалов перевертывал ноты и говорил ей вполголоса одобрительным тоном: "Brawo! Brawo! Charmant… только посмелее!" А молодой человек, влюбленный в нее, стоял как убитый, прислонившись к печке, и от времени до времени бросал сердитые взгляды на Щелкалова. Другой романс Наденька спела уже гораздо лучше. Щелкалов торжественно объявил, что у нее голос превосходный, чистейший soprano, и что ему недостает только методы и обработки… В заключение он спел с ней дуэт, не помню из какой-то итальянской оперы, и сказал, пристально взглянув на нее в свое стеклышко, взяв ее руку и крепко пожав ее:
