Делать было нечего. Василий Иванович, как человек бывалый и распорядительный, не терял времени. Уже кипящий самовар бурлил в кругу стаканов и чайных орудий.
По сделанному приглашению, беседа столпилась около стола, лица оживились, одежды распахнулись, и чай, благовонный чай, отрада русского человека во всех случаях его жизни, начал переходить из рук в руки в чашках, блюдечках и стаканах. Знакомство мало-помалу устроилось.
Бранили сперва дорогу, потом жаловались на недостаток в лошадях, потом перешли к посторонним предметам. Студент рассказывал о дупелях и заячьей травле; майор говорил уже всем «ты», сообщил всему обществу, что он выходит в отставку, что у него столько-то денег, что он хотел жениться, но что ему отказали, что он недоволен своею жизнию, словом, без всякого на то вопроса со стороны слушателей он поведал всю историю свою от колыбели до настоящей минуты, с примесью разных шуточек и прибауток. Василий Иванович смеялся и трепал майора по плечу, приговаривая: военная косточка. Иван Васильевич расспрашивал тобольского учителя про Сибирь. Одна только англичанка молчала и выразительно поглядывала на мужа. Вдруг на дворе послышался шум. Чайное общество стало прислушиваться. Сперва подъехал к станции какой-то грузный экипаж; на дворе сделалась суматоха, послышался колокольчик, топот лошадей, и через несколько минут стук колес возвестил отъезд проезжающего.
— Что это такое? — спросил Василий Иванович у вошедшего смотрителя.
— Проехал-с тайный советник.
Все присутствующие взглянули друг на друга с грустным негодованием.
— Где же взяли лошадей?
— Вам, господа, — отвечал, пожимая плечами и несколько смутившись, смотритель, — угодно было чай кушать, а тайный советник, господа... тайный советник... ну, уж сами изволите знать.
Между Москвой и Владимиром, как известно опытным путешественникам, нет ни единой гостиницы, в которой можно бы покойно было оплакивать недостаток в лошадях. Один только каморки смотрителей, ограждающих себя от побоев лестными правами 14-го класса, предлагают свои скамьи для грустных размышлений обманутого ожидания. Василий Иванович успел по нескольку раз в день вынимать погребец свой из тарантаса и упиваться чаем. Иван Васильевич успел вдоволь надуматься о судьбах России и наглядеться на красоту мужиков, которые, сказать правду, уже ему начали надоедать. В книгу записывать было нечего. Везде тот же досадный, прозаический припев: «Лошади все в разгоне». Иван Васильевич взглядывал на Василия Ивановича, Василий Иванович взглядывал на Ивана Васильевича, и оба садились дремать друг перед другом по нескольку часов сряду.
К тому же между двумя станциями с ними случилось поразительное несчастие. В минуту сладкого усыпления, когда, утомившись от толчков тарантаса об деревянную мостовую, Василий Иванович звучно отдыхал от житейской суеты, Иван Васильевич воображал себя в Итальянской опере, а Сенька качался, как маятник, на козлах, два чемодана и несколько коробов отрезаны от тарантаса искусными мошенниками. Горе Василия Ивановича было истинное. Между прочими вещами пропали чепчик и пунцовый тюрбан от мадам Лебур с Кузнецкого моста, а чепчик и тюрбан, как известно, были назначены для самой барыни, для Авдотьи Петровны.
Приехав на станцию, он бросился к смотрителю с жалобой и просьбой о помощи. Смотритель отвечал ему в утешение:
— Будьте совершенно спокойны. Вещи ваши пропали.
Это уж не в первый раз. Вы тут в двенадцати верстах проезжали через деревню, которая тем известна— все шалуны живут.
— Какие шалуны? — спросил Иван Васильевич.
— Известно-с. На большой дороге шалят ничью. Коли заснете, как раз задний чемодан отрежут.
— Да это разбой!
— Нет, не разбой, а шалости.
— Хороши шалости, — уныло говорил Василий Иванович, отправляясь снова в путь. — А что скажет Авдотья Петровна?
— Хоть бы отдохнуть где-нибудь в порядочном трактире, — продолжал не менее плачевно Иван Васильевич, — меня так растрясло, что все кости так и ломит.
Ведь мы уже третий день как выехали, Василий Иванович.
— Четвертый день.
— В самом деле?
— Да; зато, брат, на почтовых едем. Вольным мошенникам поживы от нас не было.
— Поскорее бы приехать нам во Владимир. Владимиром я могу прекрасно начать свои путевые впечатления.
Владимир древний город; в нем должно все дышать древней Русью. В нем-то отыскать, верно, всего лучше источник нашего народного православного быта. Я вам уже говорил, Василий Иванович, что я... и не я один, а нас много, мы хотим выпутаться из гнусного просвещения Запада и выдумать своебытное просвещение Востока.
— Это у вас в книге? — спросил Василий Иванович.
— Нет, в книге у меня еще ничего нет. Посудите сами. Можно ли было что писать? Дорога, избы, смотрители, все это так неинтересно, так прозаически скучно. Право, записывать было нечего, даже если бы и всю спину не ломало. Да вот мы доедем до Владимира.
— И пообедаем, — заметил Василий Иванович.
— Столица древней Руси.
— Порядочный Tpaктир.
— Золотые ворота.
— Только дорого дерут.
— Ну, пошел же, кучер.
— Эх, барин. Видишь, как стараюсь. Вишь дорогу как исковеркало. Ну, сивенькая... Ну, ну... вывози, матушка... Уважь господ... ну... ну...
Наконец, вдали показался Владимир с куполами и колокольнями, верным признаком русского города.
Сердце Ивана Васильевича забилось. Василий Иванович улыбнулся.
— В гостиницу! — закричал он.
Ямщик приосанился.
— Ну, сивенькая... теперь недалечко, эх-ма!
И ямщик ударил по чахлым кличам, которые, по необъяснимому вдохновению, свойственному только русским почтовым лошадям, вдруг вздернули морды и понеслись как вихрь. Тарантас прыгал по кочкам и рытвинам, подбрасывая улыбающихся седоков. Ямщик, подобрав вожжи в левую руку и махая кнутом правой, покрикивал только, стоя на своем месте, — казалось, что он весь забылся на быстром скаку и летел себе напропалую, не слушая ни Василия Ивановича, ни собственного опасения испортить лошадей. Такова уж езда русского народа.
Наконец, показались ветряные мельницы, потянулись заборы, появились сперва избы, потом небольшие деревянные домики, потом каменные дома. Путники вьехали во Владимир. Тарантас остановился у большого дома на главной улице...
— Гостиница, — сказал ямщик и бросил вожжи.
Бледный половой, в запачканной белой рубашке и запачканном переднике, встретил приезжих с разными поклонами и трактирными приветствиями и потом проводил их по грязной деревянной лестнице в большую комнату, тоже довольно нечистую, но с большими зеркалами а рамах красного дерева и с расписным потолком.
Кругом стен стояли чинно стулья, и перед оборванным диваном возвышался стол, покрытый пожелтевшею скатертью.
— Что есть у вас? — спросил Иван Васильевич у полового.
— Все есть, — отвечал надменно половой.
— Постели есть?
— Никак нет-с.
Иван Васильевич нахмурился.
— А что есть обедать?
— Все есть.
— Как все?
— Ща-с, суп-с. Биштекс можно сделать. Да вот на столе записка, прибавил половой, гордо подавая серый лоскуток бумаги.
Иван Басильевич принялся читать:
ОБЕТ!
1. Суп. — Липотаж.
2. Говядина. — Телятина с циндроном.
3. Рыба — раки.
4. Соус — Патиша.
5. Жаркое. Курица с рысью.
6. Хлебенное. Желе сапельсинов.
— Ну, давай скорее! — закричал Василий Иванович.
Тут половой принялся за разные распоряжения. Сперва снял он со стола скатерть, а на место ее принес другую, точно так же нечистую; потом oн принес два прибора; потом принес он солонку; потом, через полчаса, когда проголодавшиеся путники уже брались за ложки, явился с графином с уксусом.
На все нетерпеливые требования Василия Ивановича отвечал он хладнокровно: «сейчас...», и сейчас продолжался ровно полтора часа. «Сейчас» — великое слово на Руси. Наконец, явилась вожделенная миска со щами..
Василий Иванович открыл огромную пасть и начал упитываться. Иван Васильевич вытащил из тарелки разные несвойственные щам вещества, как то: волосы, щепки и тому подобное, и принялся со вздохом за свой обед.
Василий Иванович казался доволен и молча ел за троих.
Но Иван Васильевич, несмотря на свой голод, едва мог прикасаться к предлагаемым яствам.
На соус патиша и курицу с рысью взглянул он с истинным ужасом.
— Есть у вас вино? — спросил он у полового.
— Как не быть-с? Все вина есть: шампанское, полушампанское, дри-мадера, лафиты есть. Первейшие вина.
— Дай лафиту, — сказал Иван Васильевич.
Половой пропал на полчаса и, наконец, возвратился с бутылкой красного уксуса, который он торжественно поставил перед молодым человеком.
