После ужина переходили в кабинет, где пахло лекарствами: за стеной лежал парализованный отец Марии Яковлевны. Там, у отца, громко играло радио, и было непонятно, как можно работать в такой обстановке. По стенам кабинета висели фотографии друзей и учителей. Учителей звали неправдоподобно Ингеборг Теодоровна и Гудрун Христиановна. «Обе погибли», — предупредила Мария Яковлевна. Марина хорошо понимала, что с такими именами шансов дожить до конца войны было мало. «А это мои любимые друзья, Моисей Захарович и Фаина Зиновьевна. Всю блокаду работали в Ленинграде, в Академии наук. После войны пришлось, правда, переехать в Иваново…» — «Не хочет досказать до конца», — отметила Марина.
— Мария Яковлевна, а ведь я вас боялась на первом курсе, и вся группа вас боялась.
— Да что вы? — не верит она. — Неужели я такая страшная была? — Мария Яковлевна смеется, но как-то невесело. — Да, столько лет прошло. И вы, Марина, были тогда совсем другая… А почему вы выбрали нашу кафедру?
В выпускном классе у Марины появилась мечта — выучить какой-нибудь редкий язык, — турецкий или голландский, неважно, какой. Казалось, что если будешь знать экзотический язык, то и жизнь твоя станет особенной, отмеченной тайным знаком. Знакомые будут просить: «Скажи что-нибудь по-албански!» А ты, уже принятая в масонскую ложу, снисходительно улыбнешься.
Когда Марина, еще школьницей, попала в коридор главного здания университета, ее сердце заныло: «Хочу здесь учиться. Пустите меня сюда». Коридор уходил далеко-далеко, но не заканчивался, а переходил во взрослую жизнь. В университет Марина поступила и за студенческие годы тысячу раз прошла по любимому коридору, который часто бывал залит солнцем. Он так и остался в памяти — солнечным коридором несбывшихся надежд. В нем не было ни стульев, ни скамеек. Можно было либо стоять, как в церкви, либо идти вперед. И Марина пошла вперед. В университете она любила все: чужие кафедры, старых библиотекарш с давно истребленной родней, стенгазету «Геолог на картошке» и стертые ступени родного факультета. Проходя мимо кафедры беспозвоночных, она каждый раз думала: «Ну и что же, что вы беспозвоночные, — и вас кто-нибудь любил, и у вас мама была». Весело жилось тогда еще живому, единому университету. Шумно было на факультетских дворах и на Менделеевской линии. Из автобусов и троллейбусов вываливались студенты: ослепительные красавицы на филологический, строгие отличницы — на физический. И на всех факультетах можно было встретить и подтянутых комсомольских активистов, и чудаков, еще не знающих своей горькой судьбы. Народ теснился в столовых и буфетах. Кофе в граненых стаканах размешивали алюминиевыми вилками, в пробегающую мышь можно было метнуть вареным яйцом, а если схватит живот после рыбы в томате, так от этого никто не умер.
Тридцать лет назад Мария Яковлевна была для Марины загадкой. Маленькая, строгая, она всегда вела занятия стоя, не позволяла себе сесть на стул. Она ни разу не зевнула, не чихнула при студентах. Никому не удалось встретить ее в туалете. Студенты не могли себе представить, как она моет пол в кухне или завтракает в бигудях. Никто не делал столько добра, сколько делала Мария Яковлевна. Она дотемна просиживала с отстающими, спасала от отчисления, давала деньги попавшим в беду. Но делала она все это неумело, с неправильным для благодеяний выражением лица.
В Марининой группе было всего два мальчика, и оба из провинции. Один мастер спорта по прыжкам в воду, другой — сын колхозника. Молодые люди маялись на занятиях Марии Яковлевны и учиться не собирались.
— Товарищи, почему вы не перевели текст?
— Мария Яковлевна, у нас словарей нет. В библиотеке не дают, а купить денег не хватает. Мы ведь не ленинградцы…
На следующий день Мария Яковлевна принесла из дома свои словари и, краснея, вручила их двум бездельникам.
— Берегите эти книги, товарищи: они с дарственными надписями. Как сдадите зачет, верните, не задерживайте.
Не пытаясь сдать зачет, провинциалы тихо отчислились, умыкнув словари. Некоторое время Мария Яковлевна ходила задумчивая, но выводов не сделала и снова и снова верила в душевную красоту малоимущих, но деньги и книги никогда не возвращались назад.
Обмануть Марию Яковлевну было нетрудно: в ход шло первое, что приходило в голову:
— Товарищ Петченко, почему вы пропускаете мои занятия? Я даю материал, которого нет в учебнике.
— Мария Яковлевна, тетю не мог одну оставить. У нее началось дыхание Чейн-Стокса.
— А вы, товарищ Малышев?
— Из общежития было никак не выбраться — канализация разлилась. Нечистоты прямо по колено стояли.
— Но ведь стихийные бедствия не могут длиться месяц.
— Извините, замотался по комсомольским делам — меня ведь на секретаря выдвигают.
Если бы Мария Яковлевна рассмеялась вместе со всеми, ее бы полюбили, если бы пригрозила двойкой, ее бы поняли. Но ее томительное благородство обескураживало.
— Товарищи, назначьте сами удобное для вас время, я позанимаюсь с вами дополнительно.
Уважение к ней росло с каждым годом, но любви не было. Нет, любви не было.
Мария Яковлевна читала историю мертвых языков и вела семинар по фонетике живого. Надо было иметь нечеловеческую волю, чтобы не прогулять лекцию по истории языка в субботу, в декабрьские сумерки. На третьем курсе Мария Яковлевна читала лекцию о готском синтаксисе для одной Марины, которую никто не ждал по субботам в вестибюле факультета, и за это Мария Яковлевна полюбила ее.
Весной в открытые окна фонетической лаборатории, выходящие на гаражи, влетал хорошо артикулированный мат. Эти односоставные конструкции с двумя-тремя ключевыми словами показывали тесную связь между школой и жизнью. Мария Яковлевна хорошо усвоила, что пролетарий будет всегда прав, а старая преподавательница, да еще еврейка, виновата и осмеяна, и поэтому она неумело делала вид, что ничего особенного не происходит.
Мария Яковлевна была замечательным преподавателем для тех, кто не сопротивлялся знаниям. Сопротивлялись многие, те, кто мечтал работать с живым разговорным языком. А этому она научить не могла. Она учила для науки, не для жизни. Может быть, ты и полюбил душой омонимию морфем или роль нёбной занавески в немецких диалектах, но на работу за границу поедут совсем-совсем другие.
Оба семестра над Университетской набережной дул ветер. Он приносил потоки воздуха, от которого студенток охватывало то неясное томление, то жажда знаний. На филологический факультет ветер приносил пустые грезы. В день открытых дверей в актовом зале собирались желающие поступить в университет.
— А правда, что с третьего курса стипендию платят в валюте?
— Вот вы сказали, что на португальское отделение принимают шесть человек. Один будет послом, а остальные?
— Куда поступить, чтобы наверняка попасть за границу?
Марина уже была старшим преподавателем, когда случилась беда: дочь Марии Яковлевны утонула, перевернувшись на байдарке. Аня погибла в начале лета, и Марина понимала, что до начала учебного года она не увидит Марию Яковлевну. Позвонить или нет? Что говорят в таких случаях? А вдруг от таких звонков ей будет еще тяжелей? Не позвоню…
Осенью Марина столкнулась с Марией Яковлевной в вестибюле и кинулась к ней с запоздалым сочувствием.
— А ведь вы единственная, кто не позвонил и не пришел ко мне после гибели Ани, — сказала Мария Яковлевна, уклонившись от объятий, и вышла на набережную.
Она продолжала ходить на факультет и была ровна и приветлива, как прежде, только перестала красить волосы. Новые студенты, так же, как когда-то Марина, побаивались ее: никогда не улыбнется. Больше к Марии Яковлевне Марина не ходила. Все дела решала на кафедре.
Как и много лет назад, плывет мимо факультета, стоя на льдине, чайка, потерявшая всякое чувство ответственности. Пригретая на факультете дворняга, одинаково любимая и германистами, и романистами, укладывается на ночь у батареи перед бывшим партбюро, не зная, как сложится завтрашний день. Студентка сидит на подоконнике, прижав к груди учебник латыни, и смотрит в темное окно.
А Марина, проходя мимо университета, часто видит Марию Яковлевну, хотя ее давно нет в живых. Мария Яковлевна идет впереди не спеша, в старомодном пальто, руки ее пусты. И ее нельзя обогнать.
1993 год
После университета Марину распределили в Институт языкознания. Натертый паркет в коридоре, шкафы, набитые «Филологическими вестниками», и гробовая тишина. Научные сотрудники сидели по комнатам и писали, писали… или выписывали из книг на карточки. Здесь была не библиотечная тишина, а другое — тишина для старения и выхода через академический двор — на пенсию. Здесь работали те, кто любил каузативные конструкции и нулевой артикль, дуративные глаголы и пучки фонем. Говорили здесь особым научным языком, который Марине никак не давался. Нельзя было сказать: «Ой, я в статье страницы перепутала», — надо: «Допустила погрешности в пагинации».
