– Пашка пришел! – сказала она, увидев брата, и сейчас же бросила книгу и подошла к нему с любопытством в веселых, смеющихся глазах.
Зина подошла тоже, держа в руке ложку с вареньем. У обеих были добрые, веселые лица, но Паша знал, что они должны стать злыми и хмурыми, когда узнают правду.
– Что так скоро? Выдержал? – наперебой спрашивали сестры.
Все, что говорил Костров, бессильно мелькнуло в Пашиной голове, и он невольно, неожиданно для самого себя, выпалил:
– Выдержал… Где мама?
– Молодец, на тебе ложку варенья за это! – сказала Зина.
Лидочка запрыгала на месте и захлопала в ладоши. Паша Туманов, притворяясь веселым и радостно возбужденным, облизал ложку, но совсем не заметил, какое в ней было варенье.
– Где мама? – повторил он.
– В церковь ушла… сейчас придет, уже отзвонили, – сказала Лидочка.
– Что тебе попалось?
– Так… пустяки. Я пойду отнесу книгу, – сказал Паша, забывая, что книги с ним нет.
– Да ты от радости обалдел! – сказала Зина, смеясь. Паша покраснел и смутился.
– Тьфу! Забыл книгу. Ну пойду умоюсь… устал…
– Семиклассник! – шутливо прокричала Лидочка ему вслед. Паша тоскливо улыбнулся и поторопился уйти.
Теперь он уже понимал, что нечего и думать сказать матери то, что говорил Костров. Он сам удивился, какими глупыми показались ему его мысли на берегу. Костров – старый пьяница-нищий в рыжих сапогах, два бильярдных завсегдатая, его сын и Дахневский… Паша теперь не мог даже себе представить, как это он обратил внимание на глупости какого-то пьяницы.
Разумеется, этот сброд ничего не потеряет от того, что не будет у него диплома; другое дело Паша Туманов!
В комнате Паши было темно и грязно; кровать валялась неприбранная; книги были разбросаны по полу и выглядели как-то жалко и печально. Паша стоял посреди комнаты и думал о том безвыходном положении, в которое запутала его ложь сестрам, и о том, что не стоит жить.
В голове его мелькали планы один фантастичнее другого и разбивались вдребезги, бесследно исчезали, доходя до одного пункта: мысли о матери. Паша Туманов мало-помалу примирялся со всеми неприятностями от невыдержанного экзамена, но мысль о том, как он скажет матери и увидит на ее лице выражение ему знакомого бессильного отчаяния и укора, наполняла его душу ужасом и холодом. Паша не понимал, что счастье его не в дипломе, а в искреннем общении с самым близким для него человеком в мире – с матерью, в том, чтобы любить ее и заботиться о том, чтобы она была счастлива, имея здорового и счастливого сына. Не понимал он этого потому, что и все вокруг не понимали этого, а думали, что счастье и прямые обязанности человека заключаются не в том, чтобы быть хорошим и свободным человеком, а в том, чтобы получить диплом и с ним право получать больше денег. А так как мать Паши думала так же, как и все, то, вместо того чтобы утешить дорогого ей, любимого сына, она должна была плакать и мучить его больше всех. И Паша Туманов, готовый перенести насмешки и выговоры от всех, при одной мысли о слезах и упреках матери падал духом, потому что она была ближе и важнее для него, чем все остальные, вместе взятые.
И отсюда у него явилась мысль, что жить нельзя. Если бы Паша Туманов обладал сильным характером, то он сейчас же убил бы себя. Но он боялся не только смерти, но и всякого решительного конца. А потому, хотя он и знал, что экзамен действительно не выдержан и он, как «второгодник», выгнан из гимназии, но мысль о том, что все бесповоротно кончено, не вязалась у него в голове.
У него мелькнула мысль пойти и упросить директора о переводе его в седьмой класс. Паша Туманов не допускал, чтобы его нельзя было упросить, чтобы у человека, живого человека, которому никто ничего не сделает дурного, если он переведет Пашу, хватило бы бесцельной жестокости, в угоду правилу, форме не сделать этого и испортить ему жизнь. Паша рассуждал так:
– Ну, пусть я учился скверно, но ведь, в сущности, никому, кроме меня самого, мамы, Зины и Лиды, нет никакого дела до того, перешел ли я! А мне и маме, Зине и Лиде это очень, неизмеримо важно! Значит, всякий мало-мальски не злой человек должен понять и перевести меня.
Паше показалось это вполне ясно и правильно. Он решил идти к директору сейчас же, пока не пришла мать.
Паша Туманов сообразил, что если он пройдет мимо сестер, не дождавшись матери, то они сразу угадают правду; поэтому он решил вылезти в окно и перебраться через забор.
Паша выбросил в окно шинель и шапку и осторожно стал отворять его шире, чтобы пролезть самому. В обыкновенное время он отворял это окно смело, со стуком, и никто не обращал на это внимания, но теперь ему казалось, что стоит только скрипнуть, и все сейчас же сбегутся к нему. Пашу бросало в жар и в холод. Для того чтобы вылезти в окно, он потратил минут пять.
Когда он очутился уже на улице, то услышал со двора голос Лидочки:
– Мама, Паша пришел… выдержал!
И почувствовал, что все кончено и возврата нет. Это и оглушило его, и придало решимости. Он тихо, на цыпочках побежал по переулку, пригибая голову, хотя забор был гораздо выше его.
IX
Когда Паша Туманов опять пришел в гимназию, экзамен уже окончился в их классе и начался в другом. Директор был занят. Паша Туманов заглянул сквозь стеклянные двери в зале и увидел там же красный стол и знакомые фигуры учителей. Преподавателя латинского языка, Александровича, поставившего Паше единицу, там не было. Паша сообразил, что он сидит в учительской комнате, и решил попробовать переговорить раньше с преподавателем.
Он прошел к учительской и с бьющимся сердцем и горящими щеками попросил проходившего учителя чистописания вызвать к нему Александра Ивановича.
– Зачем вам? – спросил надзиратель, но так как ему ровно никакого до этого дела не было, то, не дожидаясь ответа, он широко раскрыл двери учительской и громко позвал:
– Александр Иванович!
Сквозь открытую дверь Паша увидел два больших окна, угол стола и голубые полосы табачного дыма, в котором, как в тумане, двигались чьи-то синеватые силуэты. Из облаков дыма выдвинулась маленькая деревянная фигурка Александровича, с острой бородкой и длинными прямыми волосами. Он подошел к двери и выглянул.
– Вот… к вам, – сказал учитель чистописания и ушел. Александрович посмотрел па Пашу Туманова холодными оловянными глазками и вышел в коридор.
– Что вам? – спросил он, закладывая руки под фалды мундира.
– Александр Иванович, вы мне поставили единицу, а я на второй год, и… меня исключат…
Паша говорил, заикаясь, но притворялся улыбающимся. Александрович смотрел куда-то мимо него неподвижными, апатичными глазами, а когда Паша кончил, то тягучим тоном, с наслаждением отбивая слоги и ударения и покачиваясь с носков на каблуки и обратно, заговорил:
– Вы не мальчик и знаете, к чему приводит лень. Вам это должно быть известно еще из прописей. Сколько вы заслужили, столько я и поставил. Совет согласился с моим определением ваших успехов… Надо было учиться!
Александрович взглянул Паше в лицо и поворотился к двери.
– Александр Иванович! – звенящим голосом воскликнул Паша.
– Нет, нет… – решительно ответил Александрович и плотно притворил за собой дверь.
Паша Туманов заскрежетал от злобы. Он с наслаждением бросился бы на учителя, но вместо того нерешительно отошел к окну и тупо уставился на улицу.
К нему подошел надзиратель, тот самый торопливый, напуганный и смиренный человечек, который вел их сегодня на экзамен.
– Вы не выдержали, Туманов? – спросил он.
– Нет, – сдавленным голосом ответил Паша. Надзиратель уныло покачал головой и вздохнул.
– Какая неприятность Анне Ивановне, – сказал он. – Что же вы теперь думаете делать? – спросил он с соболезнованием.
– Буду просить директора, – ответил Паша Туманов, вопросительно глядя на надзирателя.
– Вряд ли… А все-таки попробуйте… Да вот они идут! – прибавил надзиратель шепотом, застегивая вицмундир.
Из дверей экзаменационного зала вышли толпой учителя, и опять на фоне освещенного окна видны были только безличные синеватые силуэты с болтающимися фалдами вицмундиров. Впереди всех шел с журналом в руках директор Владимир Степанович Вознесенский, высокий, плотный человек в синих очках, с большой бородой и прядью волос на лбу.
Он увидел Пашу Туманова и подошел прямо к нему.
– Вы будете исключены, – сказал он, глядя через Пашу. Он был очень добрый человек, и глаза у него были добрые, но он был большой формалист, а глаза его скрывались за синими очками.
Паша Туманов прекрасно знал, что он будет исключен, но все-таки при этих спокойных словах человека, которого он пришел просить и который говорил об его исключении, как о самом решенном деле, его обдало холодом.
– Владимир Степанович, – произнес он таким звенящим голосом, каким говорил с преподавателем.
Директор притворялся, что не слышит.
– Мы дадим вам свидетельство об окончании шести классов, но без права перехода в седьмой… Надо было учиться! – добавил директор.
