Отдельная сцена, фрагмент является и в последующей за "Борисом Годуновым" драматической работе Пушкина представителем целой драмы. При небольшом количестве стихов дается большая стиховая форма. Так и в маленьких трагедиях Пушкина не характеры, а амплуа (а иногда маски: Фауст, Дон-Гуан). Не площадная драма, а трагедия "костюмов". И при этом - сложные преобразования этих фрагментарных видов в большие жанры. Так уже в "Сцене из Фауста", где "насыщенный сжатый диалог" раздвигает пределы драматического действия. Любопытны с этой точки зрения проекты названий, выбранных Пушкиным для драматического цикла: "Драматические сцены", "Драматические очерки", "Драматические изучения", "Опыт драматических изучений". Складывалась и новая организация стиховой речи, и не только в жанре стиховой драмы. Обострился вопрос о методах современной обработки исторического материала (ср. "Граф Нулин"). По определению Тынянова. "Граф Нулин" - это "эксперимент поэта, владеющего материалами, над приведением их в обратное измерение ("нуль")". Это очень остроумно, но мало обосновано и противоречит даже шутливому свидетельству Пушкина об его замысле пародически преобразовать сюжет Лукреции, "довольно слабой поэмы Шекспира": "Что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость, и он со стыдом принужден был бы отступить. Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы... и мир, и история мира были бы не те". У Пушкина же современность преодолела не только историю, но и сюжет Шекспира.
К этому выводу приходит и сам Тынянов. Он пишет: "Нулин" возник диалектически в итоге работы с историческим материалом, в итоге возникшего вопроса об историческом материале, как современном". Правда, едва ли справедливы и историко-литературно оправданы обобщения Ю. Н. Тынянова, что "дальнейшие шаги в этом направлении сделаны Пушкиным в "Полтаве" и "Медном всаднике". Ю. Н. Тынянов думал, что в "Полтаве" обнаруживается "как бы раздробление центров поэмы на два: фабульно-романтический и внефабульный". При этом исторический материал перерос фабулу. "Полтава", так же как и "Руслан и Людмила", как "Борис Годунов", является смешанным комбинированным жанром: "стиховая повесть", основанная на романтической фабуле, комбинируется с эпопеей, развернутой на основе оды". В этом причина "семантической двупланности Пушкина". В "Полтаве" эта двупланность проявляется так: "Обстоятельствами, предшествовавшими появлению "Полтавы" (1829), были: подавление восстания и недавняя казнь вождей-декабристов, а обстоятельствами современными: персидская и турецкая кампания как возобновление национальной империалистической русской политики".
"Медный всадник" является последней "исторической поэмой" Пушкина и вместе высшей фазой ее. Здесь "главный герой" (Петр) вынесен за скобки. Процесс завершился: второстепенный герой оказался ведущим действие, главным. Жанр комбинированной поэмы исчерпан. "Медный всадник" - это чистый жанр стиховой повести. Стиховое повествование в фразеологическом отношении опирается на прозу. Изменилась и функция литературного времени. "Это уже не время поэмы, соединенное с моментом завязки и катастрофы. Это широкое время - повести".
"Евгений Онегин" - это свободный роман. В творческой работе над ним происходят разнообразные изменения в характеристических чертах и экспрессивной окраске героев (например, от образа Ольги к Татьяне и т. д.). Расширяются амплуа героев. "Герои, которые в критике были названы типами, были свободными, двупланными амплуа для развертывания разнородного материала" (ср. общие отвлеченные названия Пушкина для глав: "Поэт", "Барышня"). "Свободный роман" строит материал на переключении из плана в план, из одного тона в другой. "Это переключение (так называемые отступления) явилось главным сюжетным средством и уничтожило однотонность, внутреннюю целостность героя-амплуа". Двупланность остро выступает в самых ответственных фабульных пунктах (высокий и иронический план смерти Ленского), совершенно изменяя этим функцию фабулы. Внесюжетная "свобода" романа подчеркнута его концом. Роман как начат, так и окончен внезапно. Прощание с Онегиным дано на напряженном фабульном моменте. Роман движется в бесконечность.
Свобода романа сказывается в его структуре. Роман как бы скользит по жанру прозаического романа, типа валътерскоттовского, и романа сентиментального. Но тут есть и пародия на эпопею ("Пою приятеля младого") и на элегические жанры. Все это вмещено в новые строфические формы ("онегинская строфа"). Эмоциональный тон речи резко изменяется на протяжении одной строфы, и эти изменения подчинены многообразным правилам. Но письмо Татьяны и письмо Онегина написаны вне строфы.
"Работа над документальными материалами истории, возникновение чисто научных методологических вопросов и сомнений по поводу него, постепенное вовлечение в стих огромных современных материалов, напряженные теоретические изучения - вся эта черновая, подготовительная работа поэта уже к концу 20-х годов склоняет Пушкина к испробованию жанров художественной прозы".
Закон пушкинской прозы открыт Л. Толстым - это "гармоническая правильность распределения предметов", их "иерархия". Тынянов присоединяется к мнению о родстве пушкинской прозы со стихом. Но для обоснования этого тезиса необходимы тщательные наблюдения над стиховой работой Пушкина. Прозаические планы, прозаические программы, стиховые черновики - вот краткий перечень этапов и методов его стиховой работы. Анализ прозаических планов Пушкина и программ для стихов доказывает, что между ними никакой пропасти не существует. "Пушкин намечает в планах и программах опорные фразовые пункты, выпуская между ними то, что предоставляется дальнейшему развитию стиховой речи... Огромные пространства, оставленные для свободного словесного развития в стиховой речи, сказывались в большом временном обхвате фразы... "Иерархия предметов" явилась в результате программного назначения прозы. Отсюда перенос центра тяжести не на период, а на краткую фразу, отсюда же учет веса, "иерархии слов", синтаксически воссоединяемых, и учет веса, "иерархии фраз", соединяющихся в период". Черновые программы легко преобразуются в чистовую прозу и иногда даже сливаются с ней. Тут коренятся пушкинские методы художественного овладения внелитературными и литературными материалами.
"Работа поэта, а затем и прозаика все больше сталкивает Пушкина с документом. Его художественная работа не только питается резервуаром науки, но и по возникающим методологическим вопросам близка к ней".
Отсюда - диалектический переход на материал как таковой: Пушкин становится историком и этнографом. С этим отчасти связано изменение авторского лица, его нейтрализация. Оно доходит до функции издателя и "циклизатора". С этим отчасти связано создание Пушкиным своего журнала "Современник". "К концу литературной деятельности Пушкин вводил в круг литературы ряды внелитературные (наука и журналистика), ибо для него были узки функции замкнутого литературного ряда. Он перерастал их".
Так заканчивается обобщающий очерк Тынянова, посвященный творчеству Пушкина. Конечно, этот общий очерк развития художественного творчества Пушкина односторонен и несколько формален. В его основу положен принцип жанровых смещений и изменений форм пушкинского стиля. Все это очень далеко от всесторонней характеристики движения пушкинского стиха и прозы. Но, как всегда у Ю. Н. Тынянова, и в этом очерке немало тонких наблюдений и обобщений, относящихся к структуре образов героев, к композиции разных жанровых форм пушкинской стилистики, к диалектике жанровых смешений или скрещений, к принципам трансформации стиховых форм - лирических, драматических, к проблемам взаимодействия стиха и прозы.
Образ Ю. H. Тынянова - художника и ученого все более четко, рельефно и ясно вырисовывается перед нами во всем многообразии его неустанного творческого труда. При необыкновенной сложности и дифференцированности разносторонних научно-филологических, искусствоведческих и эстетических поэтических устремлений его деятельность литературоведа, лингвиста, переводчика, критика, сценариста, эссеиста, романиста обнаруживает активное внутреннее единство. Между историко-литературными трудами Ю. Н. Тынянова и его историческими романами тесная связь и глубокое взаимодействие. Принципы его переводов (из Гейне) неотделимы от разрабатывавшейся им теории стихотворного языка. Нелегко указать среди деятелей советской литературной культуры личность более сложную, цельную, глубокую и так самоотверженно преданную высоким интересам нашей современности.
Льву 3ильбеpу [1]
1
Литературная борьба каждой эпохи сложна; сложность эта происходит от нескольких причин. Во-первых, враждебные течения, восходя по эволюционной линии к разным предшественникам, не всегда ясно сознают свою преемственность и часто, с одной стороны, огульно признают всю предыдущую литературу, не различая в ней друзей и врагов, с другой стороны, нередко борются со своими старшими друзьями за дальнейшее развитие их же форм. Факты такого рода борьбы и такого рода признания, разумеется, в корне отличны от фактов борьбы с враждебными течениями и фактов признания родства, принадлежности к одному течению. Во-вторых, часто борьба идет на несколько флангов: одни литературные деления не покрывают других, причем в разные моменты одерживают верх разные объединяющие принципы. Кроме того, каждое течение имеет при одном основном объединяющем принципе разнообразные оттенки, из которых один какой-либо (и не всегда основной и существенный) приобретает, в особенности к концу, когда жизненность, а стало быть и сложность течения исчерпаны, роль первенствующего, становится знаменем и ярлыком, и впоследствии часто способствует неправильной оценке того или иного течения с точки зрения литературной. Литературная борьба 20-х годов обычно представляется борьбой романтизма и классицизма. Понятия эти в русской литературе 20-х годов значительно осложнены тем, что были принесены извне и только прилагались к определенным литературным явлениям. Отсюда разноголосица и неоднозначность терминов; под "романтизмом" разумели иногда немецкое или английское влияние вообще, шедшее на смену французскому, причем "романтическими" были имена Шиллера, Гёте и даже Лессинга. Поэтому и большинство попыток определять романтизм и классицизм было не суждением о реальных направлениях литературы, а стремлением подвести под эти понятия никак не укладывавшиеся в них многообразные явления. В результате являлось сомнение в реальности самих понятий. Пушкин писал в апреле 1824 г. Вяземскому: "Старая... классическая (поэзия. - Ю. Т.), на которую ты нападаешь, полно существует ли у нас? Это еще вопрос".* "Классиками" оказывалась то "старшая ветвь", поколение лириков XVIII в., культивировавших высокую поэзию, то "младшая ветвь", идущая от poйsie fugitive. В итоге совмещения двух планов, теоретического и конкретного, получались любопытные противоречия. В одной полемической статье Вяземского ** появляется название "классического романтизма". Впоследствии оно было применено к конкретному литературному течению. П. В. Анненков пишет: "Были у нас романтики, восхищавшиеся эпопеями Хераскова и его подражателей, составившие особый отдел классических романтиков, представителем которых сделался журнал (!) кн. В. Одоевского: "Мнемозина",[2] и были такие романтики, которые упрекали В. А. Жуковского за наклонность его к поверьям, за мечтательность, неопределенность и туманность его поэзии". *** Этот противоречивый термин имел, однако, под собою конкретную почву: сквозь деление на классиков и романтиков пробивалось другое.
