и подхватил, сполз вниз и затих. От шума часовой вздрогнул и проснулся, он взбодрился и подошел ближе. Осмотрелся.
–Кто здесь? Калач ты? – спросил он, но никто не ответил.
–Никого, во сне приснилось, – забубнил он, и отправился в свой темный угол.
Выждав немного, сиротка, согнувшись выбрался к левой стороне забора, которую не охраняли и перелез, засунув заточку в горе-ботинок, обмотав её перед этим тряпкой, чтобы не пораниться.
На сей раз забор показался ему непреодолимым препятствием, мышцы болели, болела и спина. Головная боль не прекращались.
–Похоже, злая баба хорошо мне треснула, – зашипел со злости мальчик, и, цепляясь за кирпичики, забрался на самый верх. В лицо хлынул прохладный порыв ветра.
Оставив за собой вокзальные рельса, Егорка шел по городским улицам.
Как всегда, даже в свете луны, они казались ему чужими и грязными. Вечно серыми и угрюмыми. От сырости бросало в дрожь, сиротка нашел подходящую лужу, на которой переливался ночной свет, наклонился и принялся пить. Прохладная вода взбодрила его, он достал сухарик и размочил, засунув себе в рот.
Он долго жевал размокший хлеб, ощущая его приятный вкус, тянул до последнего, чтобы обмануть голод.
Мальчик смотрел только себе под ноги, перепрыгивая и перешагивая лужи, чтобы не намокнуть. Ноги его сделались по самый верх грязными, большие куски липли и притягивали к земле, стали тяжелыми.
Обмыв ноги в грязной луже, сиротка принял на обочину, пошел по зарослям, свернул в проулок и вышел к порогу деревянного двухэтажного дома, найдя убежище в развалившемся прогнившем сарае.
Крыша его провалилась, и все то, что осталось от соломы упало вовнутрь, облепив все его содержимое, свисала с черных сырых палок, которые служили перекладинами его крыши. Подстелив под себя сумку, мальчик погрузился в долгожданный и спасительный сон, согнувшись калачиком, но сон получился беспокойный, сильно мерзли ноги.
Снились ему улицы, села, сено. Мальчик проснулся во сне в овраге дороги, в крови, с раздробленной камнем головой, избитый и замученный, не было сил подняться по склону.
Гематомы ныли, щепки от палок впились в его ноги. Но к удивлению, боль прошла, и мальчик сумел подняться, отбитые внутренности встали на место и больше не ныли. Оставался дискомфорт во рту, на месте оставшихся выбитых молочных зубов начинали затягиваться раны. Это была сцена из прошлого. Она снова повторилась с ним во сне. Его пальца цепляли густую траву на склоне, который во сне казался ему отвесным.
Свет уличных фонарей ослепил его.
Всякий раз его гнали, били, охотились, желая раз и навсегда раздавить этого надоедливого и живучего клеща. Его повадки раздражали озлобленных городских беспризорников, он был «беспартийным», одиночкой.
Каждый клялся разбить ему лицо, унизить его, уничтожить, оплевать, каждый из них считай честью поймать «беспартийного» из деревни, отнимающего у них хлеб и заработок. Если пришлось так, что последний удар стал роковым, толпа опьяненная разбегалась по сторонам, подбирая хвосты.
Жители улиц, обреченные на страдания, вызываемые холодом и голодом, обреченные на муки, отягощенные бременем болезни, «голодной чумой», злостью, замерзали, умирали, и вот, в какой-нибудь канаве можно было обнаружить высохший замерзший труп старика, ребенка. Некоторые счастливчики умирали мгновенно, испустив дух блаженно, некоторые в агонии и бреду, стонущие на последнем издыхании.
Трагичность последних минут бедняка – одиночество, никто не придет на твою могилу.
Все это было его повседневностью. К трупам он привык также быстро, как и к побоям, как привыкают к жаре или холоду. Только к голоду невозможно привыкнуть, он поглощает все пространство внутри, делает его полым, высасывает душу, даже из ребенка, и превращает в своего вечного раба.
Бездомные, не успевшие найти себе теплую одежду на зиму, не успевшие подобрать худо-бедную обувь или хорошую обмотку, были обречены на смерть.
Жизнь полноценного пролетария являлась для них несбыточной мечтой, старики уже не могли, дети ещё не могли. Такого светлого будущее для себя они не видели на просторах дорог и полей.
Голод подавлял их, становясь орудием пыток, раскаленным крестом. Он давил их психику, превращая их в голодных полулюдей, хотя более человечных, чем люди есть на самом деле. Истощение сводило с ума, выпотрошив, опустошив и вывернув наизнанку.
Слабые и старые сдавались, истерия захватывала их умы, лишала здравого рассудка, горячка ломала их характер. И месяц за месяцем голод расставлял свои точки над «i», отправляя в могилу все больше и больше нищих.
Бродячих становилось с каждым месяцем все меньше и меньше, оставшиеся же научились приспосабливаться. Выживали, хватаясь зубами за жизнь, за ту, какая у них была.
Впереди ждала убийственная зима, но все же, красный накал голода остывал день ото дня, год от года, зима не могла длиться вечно.
Глава 6.
-Давай сюда сапог, я его посажу, – вцепилась в прохожего оголодавшая, горбатая иссохшая старуха, – дай сапог, ну! – она выкатил глаза.
–Уйди проклятая, ведьма! Пусти! – испугался прохожий.
–Нет уж, снимай, леший! Вижу, вижу, рога растут у тебя, да хвост! Вижу, ан вон он какой – до земли! – зашипела старуха, отмеривая расстояние от ремня до земли.
–Уйди, кому говорю! – испуганный мужичек вырвался их цепких рук старухи и побежал, скрывшись во мгле ноябрьского утра.
–Ушшшш….ирод! – оскалив оставшиеся два передних зуба, старуха проводила его взглядом его взглядом, бормоча и причитая то молитвы, то проклятья, которые посылала всякому прохожему в спину, показывала пальцем.
–Чую, чую, – старуха развела руками и стала принюхиваться.
Сама же борьба за жизнь на улице велась, поскольку со стихией, постольку с самим измученным озлобленным человеком, что придавало всему происходящему горечи, кровавости и сумасшествия, так придавало и благородство светлой душе мальчика, которая светилась своей невинностью, словно летнее солнце.
Старуха осторожно отворила наполовину упавшую дверку сарая, присмотрелась.
Егорка спал, свернувшись клубочком, посапывая маленьким носиком. Что-то закопошилось в груди бабушки, какие-то далекие чувства вновь завладели ей.
–Так, – прищурилась старуха, которая осторожно приблизилась, склонилась и принюхалась, – мальчушка, а ну-ка проснись, – она растолкала его своими когтистыми руками, под когтями которых скопилась ещё прошлогодняя грязь, руки ее пахли сыростью и землей.
–Бабушка? – мальчик поднялся, сел на корточки, и протер заспанные глаза кулачками, – бабушка, не ругайся! – виновато проговорил Егорка.
–Ничего, ничего, поднимайся, пошли я тебя угощу, сладкую свеклу хочешь? Пошли, пошли, маленький мой, – старуха подхватила обессиленного мальчика под руки и повела к себе на первый этаж, в маленькую грязную старушечью каморку. Маленькая комнатка освещалась свечкой, умылась одинокая бабушка в ведре с водой, которую приносила из старого ветхого колодца. Сама она давно спала на грязной постели, полной клопов, старик давно умер, не дожив
