тебе говорить. Поищи, покажи, что ты малый сообразительный, Нильс!
Но то был глас вопиющего в пустыне. Ульф, стоявший посреди комнаты, словно окаменел, Нильс отогревал руки у печки, и адвокату пришлось устраиваться самому.
Наконец Ульф тяжко вздохнул — от его вздоха, казалось, и мельница завертится — и вскричал крайне возбужденно:
— Вот уж по чести, господин Гёфле, клянусь вечным спасением, никому я этой комнаты не сдавал и не обещал. Как вы могли этакое на меня подумать, зная, что тут водилось, да и сейчас еще водится. Что вы! Да ни за что на свете дядюшка Стенсон не согласился бы вас тут оставить! Пойду скажу ему, что вы приехали, и раз уж за вами не оставили покои в новом замке, так он вам уступит свои в старом.
— Ну, а на это я не соглашусь, — возразил Гёфле, — и вообще не смей говорить ему, что я приехал. Завтра он узнает, что мне и здесь хорошо: караульня маловата, там только спать можно. Эта комната будет мне гостиной и рабочим кабинетом. Она, правда, не очень веселенькая. Но три-четыре дня я проживу здесь спокойно.
— Спокойно! — вскричал Ульф. — Спокойно, там, где нечисть водится?
— С чего ты это взял, дорогой мой Ульф? — с улыбкой спросил доктор прав, меж тем как маленький Нильс дрожал от стужи и от страха.
— А вот с чего, — мрачно и важно ответил Ульф. — Три причины тому есть: во-первых, ворота во двор настежь стояли, а я их своими руками запирал, как солнце село; во-вторых, дверь этой комнаты тоже была открыта, а такого я пять лет не видывал, с тех пор, как хожу убирать и дяде прислуживать; в-третьих — самое немыслимое, что тут уже лет двадцать огня не разводили, если не больше, а вот и пламя полыхает и печка горячая!.. Наконец… Погодите, господин доктор, ага, вот на полу воску только что накапали, и все же…
— И все же сам ты воску и накапал, потому что фонарь набок наклонил.
— Нет, господин Гёфле, нет, потому что моя-то свеча сальная, а тут под люстрой поглядите-ка!
И, задрав голову, Ульф вскрикнул от ужаса, убедившись, что вместо одиннадцати с половиной свечей в люстре было на одну свечу меньше.
Адвокат был по природе человеком добродушным и жизнерадостным. Вместо того чтобы рассердиться на опасения Ульфила и страхи Нильса, он решил надо всем этим позабавиться.
— Вот как! — сказал он вполне серьезно. — Выходит, здесь поселились кобольды [9], а я всю жизнь только и мечтал с ними познакомиться, но мне так и не довелось ни одного увидеть, и захоти они мне явиться, я только порадуюсь, что вобрал эту комнату, где я буду спать под их любезным покровительством.
— Нет, господин доктор, нет, — воскликнул Ульф, — нет здесь никаких кобольдов; это дурное, проклятое место, вы же сами знаете, такое место, куда озерные тролли [10] приходят все переворачивать и портить, как и полагается подобной нечисти; а маленькие кобольды — те добры к людям и только стараются им услужить. Кобольды охраняют, а не растаскивают. Они ничего не уносят…
— Наоборот, приносят! Все это я знаю, господин Ульф, но почему ты решил, что у меня нет в услужении кобольда, которого я выслал вперед? Он и свечку взял и огонь развел, чтобы, когда я приеду, здесь было тепло, он и двери заранее поотворял, зная, что ты изрядный трус и мне пришлось бы порядочно прождать; а теперь он еще и тебя проводит и поможет принести мне ужин (у тебя ведь есть такое доброе намерение?), а то, знаешь, кобольды терпеть не могут нерадивых и служат только тем, кто сам готов услужить.
Такое объяснение, казалось, несколько успокоило обоих слушателей; Нильс осмелел до того, что стал удивленно разглядывать своими огромными голубыми глазами потемневшие стены комнаты, а Ульф, передав ему ключ от шкафа в караульне, решил пойти приготовить ужин.
— Послушай, Нильс, — сказал адвокат своему маленькому лакею, — фонарь этот никуда не годен, с ним ничего не увидишь. Успеешь застелить постели, а пока разбери-ка чемодан. Поставь его на стул.
— Но, господин доктор, — возразил мальчик, — мне его и не поднять, он тяжеленный!
— И то правда, там бумаги, а это большая тяжесть.
Адвокат сам с некоторым усилием поставил чемодан на стул, добавив:
— Возьми хоть сундучок с одеждой. Я захватил только самое необходимое, он ничего не весит.
Нильс повиновался, но ему не удалось отпереть висячий замок.
— Я думал, ты половчее! — заметил адвокат, несколько нетерпеливо. — Твоя тетка уверяла… Да, кажется, она тебя перехвалила!
— Что, что? Кобольд? Ах, совсем позабыл. Ты, значит, веришь в кобольдов, мой мальчик?
— Да, если они есть. А они никогда не бывают злыми?
— Никогда, тем более что их вовсе не существует.
— Как так! Вы же сами говорили…
— Говорил, чтобы посмеяться над этим дурнем. А тебя, Нильс, я вовсе не собираюсь воспитывать на подобных глупостях. Знаешь, мне хочется сделать из тебя не только хорошего слугу, но и немножко пообтесать и научить уму-разуму, если сумею.
— Господин Гёфле, а вот тетка Гертруда верит и в добрых духов и в злых!
— Экономка моя в них верит? При мне она этим не хвалится. Подумать только, как морочат нас люди. Она всегда так здраво рассуждает, когда мне удается поговорить с ней… Да нет, ты шутишь, не верит она в них; просто так сказала, чтобы тебя позабавить.
— И ничуть это не забавно, мне страшно! Я уснуть не мог.
— Что вы, я отлично умею открывать незапертые чемоданы! — вскричал Нильс. — А скажите, господин Гёфле; у вас взаправду есть кобольд?
— Ну, тогда она это напрасно. Но что ты там делаешь? Разве так разбирают чемодан, ты же все на пол побросал! Так ли фалунский пастор [11] учил тебя прислуживать?
— Но, господин Гёфле, я не прислуживал пастору. Он взял меня, чтобы я играл с его мальчиком, когда тот хворал, вот уж где мы позабавлялись! Целыми днями бумажные лодочки мастерили или лепили саночки из хлебного мякиша!
— Вот как, это надо запомнить! — гневно воскликнул доктор прав. — А Гертруда-то мне говорила, что ты был так нужен в доме!
— О господин Гёфле, я был там очень полезен.
— Ну, еще бы! Для всяких бумажных лодочек да саночек из мякиша! Конечно, это дело полезное, но если в твои годы ты ничего другого не умеешь…
— Нет, господин Гёфле, я умею не меньше, чем всякий другой десятилетний мальчишка!
— Десятилетний, ишь ты, разбойник! Тебе только десять лет? А твоя тетка уверяла, что тебе
