class="p1">– Я сейчас, отец, я быстро, – мужчина поднялся с места и выбежал из дома.
– Только будь осторожен, сынок, клыкастый зверь или лихие люди… – прошептал старик и умер.
– Что выберешь? – голос, неприятно дребезжащий в голове, прозвучал отовсюду.
Душа съежилась: выбор, снова выбор… Здесь это чувствуется предельно тонко. Все три судьбы казались ей печальными, тусклыми, нежелательными. Душа-спутница так и не появилась при просмотре, а ведь в двух случаях она была. Сын, почти никак не проявивший себя, что за человек получился, дом из одной комнаты, а как выглядят остальные?
Душа решила поторговаться с голосом:
– А вариант с домом, сыном и деревом одновременно не рассматривается?
– Этот вариант не рассматривается советом, но есть еще и твой голос.
– Я за, – быстро ответила душа.
Голос усмехнулся:
– Есть препятствие, видимое совету, но не осознаваемое тобой.
– Что видит совет? – настороженно спросила душа.
– Твой кармический такт. Из трех семян одно унесет ветер, всходы дадут только два.
– Невезучая я, – разочарованно протянула душа.
Голос снова усмехнулся:
– У большинства воплощенных ветер уносит все семена.
– У большинства? – изумилась душа.
– Воплощенный может пребывать в собственном жилище, окруженный детишками, и любоваться через окна плодоносящим садом, но при этом не иметь ничего, – голос сделал паузу, – кроме Бога, которого не видит, заставленный атрибутами плотного бытия.
– Мне надо подумать, – взмолилась душа.
– Тебе надо осознать, – отрезал голос. – У тебя секунда.
– Пусть решит совет, – торопливо сказала душа, боясь пропустить срок воплощения.
– Совет, не услышав твоего голоса, выберет наилучшее для сущего, – голос, утверждая, казалось, задавал вопрос.
– Наилучшее для сущего – разве это плохо? – удивилась душа.
– Создатель хочет смотреть на себя критически, для этого части его наделены выбором. Решение совета будет нейтральным для тебя, воплощение пройдет по принципу «не навреди».
– Всему сущему? – вставила душа.
– Да, но без движения в духе останешься ты, – констатировал голос.
– Моя секунда еще не прошла? – заволновалась душа.
– Для осознания и принятия выбора, твоя секунда – вечность. Время в руках Творца безгранично, но не злоупотребляй им. Совет ждет твоего голоса, у тебя секунда.
Душа обратилась к просмотренному. Прожить жизнь, стирая в кровь ладони при обтесывании камней, любуясь сквозь облако доломитовой пыли на дерево, посаженное случайно и без желания, отказывая себе при этом в семейном счастье… Бр-р-р-р… не хочется. С другой стороны, замкнуться в тихом семейном мирке, окружив его валом отчужденности и самости настолько, что, закопавшись с головой, превратить собственную жизненную историю в могильный холм, на котором не то что дерево, крапива не захочет расти. Не хочу. И многим ли будет отличаться бытие с семьей под почти райским древом, дрожащей от дождя и холода вне стен, коими не озаботился я по причине пустых грез и мечтаний, от предыдущих вариантов? Нет, не многим.
Ветер, уносящий семя, одно из трех, не принесет покоя и удовлетворенности душе, ибо он… и есть мой голос. Голос, стремящийся сказать, поведать, направить, подсказать.
Осознание – это миг, тонкое пространство между тьмой и светом, промежуток от «не было» до «стало», и оно пришло к душе.
– Я выбираю Бога, – сильнее громов земных прозвучал голос души, – и передаю свое желание совету.
– Совет принял его, – ответил голос. – Твое воплощение начинается, ветер стих, в добрый путь.
Успокой меня, Боже,
Материнской рукой,
Что качнет из рогожи
Мой ковчег подвесной.
Знавал я одного молодого моряка, знаете, из тех, кто неприметен в бою и тих в компании, но вот именно такие недотепы, серые мыши, невзрачные и вечно отстраненные от всего, иной раз решают исход сражения, когда из орудийной прислуги, маленького человечка, всего лишь подносящего ядра к вечно голодному пушечному жерлу, по замысловатому капризу Фортуны становится вдруг испуганный юнга настоящим канониром и, заменив убитого прицельного, зажмурившись для верности, подносит фитиль к запалу, отчего заряд, выпущенный таким безобразным с точки зрения военной науки способом, влетает через ряд пробоин прямехонько в пороховой погреб вражеского линкора, превращая многопушечную махину в груду щепы, окутанную гигантским облаком дыма.
Но поскольку голос столь блестящего выстрела слился в тот момент с залповым хором, наш герой остался без заслуженной награды, хотя некоторые особо крикливые с верхней палубы пытались возложить лавровый венок победителя на свои бесстыдные головы. В конце концов виктория была поделена между командой равными долями рома и хвалебными речами, коих хватило бы и на потопление целой эскадры.
Ночью новоиспеченный канонир, болтаясь в полотняном гамаке, рассматривал балочное ребро квартердека, обгрызенное прямо над ним ядром противника в сегодняшнем бою. Не спалось. Молодой человек думал о превратностях судьбы, о случайностях и поворотах, придающих пресной, с легким оттенком уксуса жизни вкус хорошего портового вина. Еще утром противник, заметив их фрегат, втрое уступающий по вооружению, погнался за легкой добычей, не подозревая, что к полудню обречен на гибель неумелой рукой юнги, которому нынче ночью глаз не сомкнуть, ибо не глядя отправил на дно три сотни человеческих душ и явись перед ним сейчас архиепископ Мир Ликийских святой Николай Угодник да востребуй ответа за содеянное, так он и знать бы не знал, чего глаголить и как ответствовать.
Вспомнились ему тогда вдруг матушкины очи над колыбелькой и беленый каменный свод потолка. Качает маменька люльку, меняется лик ее с потолочной кладкой, потом назад, от белизны камня к голубизне глаз ее, и снова в темноту трюма, к обезображенной балке, которую надо бы укрепить, и боцман точно ткнет обрубленным пальцем в нее, но это завтра, а пока мама качает сыночка то ли рукой, то ли любящим взглядом.
– Маменька, – шепчет юнга, – неужто вы родили меня убить столько людей?
Мурашки бегут по коже, совсем юного канонира начинает трясти.
– Тише, тише, сынок, – отвечает женщина. – Каждый приходит в этот мир для чего-то: кому и мухи не обидеть, а тебе – потопить целый корабль.
– Но я не хотел! – восклицает юноша.
– Какого черта? – слышится из соседнего гамака.
Мама улыбается, глаза ее светятся нежностью:
– Всякая работа на Бога в почете, даже самая грязная.
– Но не убийство, маменька, – уже не скрывая слез, шепчет юнга.
– Сначала стрелять научись, – ворчит гамак слева.
Боковая волна, ухнувшая в правую скулу фрегата, отрывает юнгу от матушкиных глаз и кидает в объятия боцмана:
– Разговорчики, салага, твое бормотание слышно на полубаке. Если не заткнешься, отправишься в гости к морскому черту, там наговоришься.
Он раздраженно выпускает из своих лап гамак, и юноша возвращается к сиянию материнских глаз:
– Война, как и жизнь в целом, – это энергообмен. Любишь – делишься светом, убиваешь – питаешь тьму.
