отношениях с издателями, способствовал пересмотру и уточнению закона об авторских правах музыкантов. Например, именно он выступал адвокатом Петра Ильича Чайковского и его издателя Юргенсона в процессе против директора придворной певческой капеллы и московского обер-полицмейстера. Суть конфликта между сторонами заключалась в том, что придворный и полицейский сановники конфисковали изданную Юргенсоном «Литургию Иоанна Златоуста» Чайковского, ссылаясь при этом на частные постановления Синода 1816 и 1846 годов — однако Дмитрий Васильевич выиграл оба дела. Считается даже, что именно эти и другие «музыкальные» процессы присяжного поверенного Стасова послужили решающим поводом к принятию в 1882 году закона об авторском праве музыкантов и композиторов с продлением авторских прав на пятьдесят лет и с совершенно иными нормами авторского вознаграждения.
В 1909 году были опубликованы интереснейшие «Музыкальные воспоминания» Дмитрия Васильевича. Что же касается живописи, то достаточно вспомнить хотя бы, что председателем комитета Петербургского собрания художников был не кто иной, как присяжный поверенный Зубарев.
…Неподалеку, за линией наших окопов, опять громыхнуло. Игла граммофона, по-видимому, соскочила с пластинки — и голос оперного певца оборвался, не дотянув до самой верхней ноты.
Вкусно пахло копченой, нарезанной тонкими ломтиками ветчиной, балыком и другими деликатесами, которые привез с собой на фронт из Петербурга председатель Совета присяжных поверенных Николай Платонович Карабчевский.
До падения монархии в России оставалось не больше двух месяцев.
До прихода к власти партии большевиков во главе с бывшим помощником присяжного поверенного Владимиром Ульяновым — меньше года…
Главный недостаток капитализма — неравное распределение благ, главное преимущество социализма — равное распределение лишений.
Уинстон Черчилль
Город на Неве уже не в первый раз был вынужден приучать себя к новому имени. Он не слишком охотно, однако достаточно быстро успел отказаться от прежних столичных замашек — и по его пустым набережным больше не проносились тяжелые черные автомобили с народными комиссарами, а самые главные политические события в жизни Советской России происходили теперь уже вовсе не здесь, а в далекой Москве…
Зато на окраинах Ленинграда и в центре опять появились портные. Хорошие портные.
И довольно приличные рестораны — почти такие же, как при царском режиме.
После провозглашения большевиками «новой экономической политики» их опять стало несметное множество — и не только каких-нибудь по-настоящему новых, со странными и причудливыми названиями в духе времени, но и таких легендарных, с прекрасной историей и репутацией, как знаменитый «Донон», возродившийся в прежних своих помещениях на реке Мойке, возле Певческого моста.
В конце века минувшего ресторан «Донон» славился еженедельными литературными и артистическими собраниями «для мужчин» — например, как-то осенью именно на одном из таких обедов знаменитый писатель Амфитеатров высказал идею издания «Пушкинского сборника» к 100-летию поэта. Немногим ранее здесь проводились традиционные трапезы «передвижников» — членов Товарищества передвижных художественных выставок, на которых присутствовали такие знаменитости, как Немирович-Данченко, Стасов, Менделеев, Григорович. Нравилось в этих стенах собираться на «соловьевские обеды» и петербургским любителям философии — каждый раз читался кем-нибудь доклад, потом обсуждался, и, по воспоминаниям участников, беседа затягивалась за полночь. В «Дононе» регулярно отмечались годовщины крестьянской реформы Александра II, собирались на свои годовщины выпускники Училища правоведения и лицеисты. В начале века «у Донона» проводили свои тайные ритуалы даже петербургские масоны, не любившие привлекать к своей деятельности слишком много внимания. А накануне революционных событий довольно часто посещали этот ресторан французский посланник Палеолог, представители знати, сам Григорий Распутин, художники Добужинский и Бенуа, поэт Александр Блок, писатель Мережковский…
Ресторан тогда славился образцовой кухней, румынским оркестром и безупречным обслуживанием. Здесь подавались только самые дорогие вина и коньяки. Ко всем посетителям обращались по имени-отчеству, а официантами служили татары, объединенные в артель.
При этом порой случались довольно пикантные происшествия. Так, зимой девятьсот пятого года известный антрепренер Сергей Дягилев, заметив в ресторане своего кузена и любовника Дмитрия Философова с поэтессой Зинаидой Гиппиус, устроил до неприличия дикую сцену ревности, напугав до полусмерти не только их двоих, но и остальных посетителей. Любопытно, однако, что репутация «Донона» как респектабельного заведения была столь высока, что именно здесь решил укрыться после побега из тюрьмы князь Кропоткин — никому и в голову не могло прийти, что беглый анархист закажет здесь отдельный кабинет и проведет в нем достаточно времени, чтобы дождаться сообщников…
Впрочем, название у ресторана сохранилось прежнее, а вот публика его теперь посещала иная.
При новой власти это были не представители высшего света, не состоятельные купцы-миллионщики, не артистическая богема, а так называемые «нэпманы», растратчики из числа советских служащих и удачливые представители уголовного мира. И поэтому ресторанная атмосфера в двадцатые годы несла на себе печать некоего надсадного веселья и пьяного, отчаянного загула. Между прочим, именно здесь в двадцать втором году чекисты подстрелили и едва не повязали знаменитого налетчика Леньку Пантелеева…
Впрочем, все это происходило скорее по вечерам или ночью — так что ближе к полудню в советском «Дононе» вполне можно было не только переговорить без помех, но и очень прилично поесть. Здесь кормили, как полагается для заведений подобного уровня, дорого, вкусно и неторопливо — в отличие от фабричных столовых или же комбинатов общественного питания. Тем более что пять лет назад была разрешена свободная торговля, и коммерсантам позволили закупать продовольствие у крестьян.
Интерьеры «Донона», конечно же, пострадали за годы Гражданской войны и разрухи, однако новые хозяева постарались вернуть заведению нечто подобное облику прежних времен. Белоснежный потолок с лепниной, причудливые электрические светильники и тяжелые шторы, была сохранена даже седая от времени огромная пальма, украшавшая некогда легендарный зимний сад. Пальма эта помнила еще, наверное, Царя-освободителя. Она стояла здесь во времена последнего императора Николая Кровавого, повидала нашествие пьяных от крови революционных матросов и смогла пережить суровый аскетизм военного коммунизма.
За столиком возле этой исторической достопримечательности закусывали и разговаривали двое.
— Да меня и сейчас иногда по фамилии путают с моим дядюшкой, бывшим присяжным поверенным Михаилом Филипповичем Волькенштейном… — кивнул собеседнику представительный и солидный мужчина пятидесяти с лишним лет, обладатель густой шапки черных, почти не тронутых сединой волос и усов, аккуратно подстриженных на европейский манер.
Белоснежная сорочка с шелковым галстуком и шевиотовый пиджак сидели на нем безупречно, а потому лучше всяких анкет выдавали в Федоре Акимовиче Волькенштейне человека из прошлого времени. И действительно, родился он в Кишиневе, в семье военного врача, до Октябрьского переворота успел поработать присяжным поверенным при
