безответной стены, стал смотреть в окно. Так же, как всегда, в него была видна только одна звезда. Одна-единственная, хотя на небе их – море.
11
Я глядел в раковину. Выплюнул таблетку, она лежала и размокала там. Ненавижу таблетки, они горькие, а запивать их приходится маленьким глотком из прозрачного гномского стаканчика. Все-таки, решил я, без гномов не обошлось в этой больнице. Думаю поискать их на досуге – вдруг где-то прячутся?
Таблетка таяла, я помогал ей, набирая в ладонь воду и капая на нее. Второй рукой я держался за раковину, потому что стоять было очень неудобно.
Я повернул голову и взглянул в зеркало. Оно висело почему-то сбоку от раковины, а не перед ней, как висят порядочные зеркала. Нижний угол пошел трещинами. Мама говорит, что зеркало разбить – к несчастью. Это не я его разбил, но почему-то именно я в больнице. Вот он я: светлые волосы – почти прозрачные, через них видно даже кожу головы. Глаза голубые, тоже почти прозрачные. По крайней мере, они очень голубые – как вода. А вода прозрачная. Парочка веснушек на курносом носу. Вот и весь портрет. А, еще я небольшого роста. И футболка на мне в желто-синюю полоску, на рукаве маленькая дырочка.
Стоять стало совсем трудно. Я смыл таблетку, она нехотя проскользила к отверстию слива и скрылась в нем. А я пошел к кровати.
В половине первого принесли обед – светло-бежевый суп с непонятно чем и кашу. Я так узнаю время – по завтраку, обеду и ужину. И по капельницам еще. Но по капельницам можно узнать только примерное время, а по еде – точное. Скоро я смогу погулять и скоро придет мама. Мама придет раньше. Она навещает меня в свой обеденный перерыв – с часу до двух, а гулять можно с трех. Поэтому она сидит со мной всегда в тот момент, когда я под капельницей.
Я возил алюминиевой ложкой по дну тарелки, гоняя картошку. Представлял, что эти мелкие белесые куски – корабли. Выделял для себя один кусок и управлял им – лихо подбивал другие корабли, обгонял их, штурмовал, брал на абордаж, топил. Потом съедал всех противников, а свой корабль выводил на сушу, в гавань – вытаскивал его ложкой на край тарелки. Он скатывался обратно в жижу моря. Жижу я есть не хотел, но медсестра заставляла. Стояла над душой, пока не съем хотя бы половину этой бледной водицы.
С кашей много не придумаешь. Она какая-то одинаковая. Я представлял себе, что это болото, и топил в ней ложку. Потом осушал это болото, решая тем самым экологическую проблему, назревшую в тропиках или где-то там еще. Осушать болото или топить корабли было гораздо интересней, чем просто есть кашу и суп.
Медсестра собрала мои тарелки с остатками замученной еды и тихо вышла.
12
– Мама, почему я на костылях хожу? Я могу сам. Показать?
– Лежи, лежи, Антоша. Не надо сам. Надо, как врач скажет. Нельзя ногу напрягать.
Она протянула руку к моей ноге и коснулась ее.
– Не трогай, – сказал я.
– Ты шоколадку съел?
– Нет.
– Я тебе еще одну принесла.
– Не надо мне шоколадку, – я отвернулся к стене. – Расскажи что-нибудь.
– Тетя Люба заходила. Спрашивала про тебя. Чаю с ней попили.
– Передавай ей мой костыльный привет.
– Антоша… не говори так. У тебя плохое настроение?
– Отличное.
– Что случилось?
– Ничего. Я бегать хочу.
– Антоша…
– И не называй меня Антошей.
– Почему?
– Потому.
– Тебе же нравилось.
– Разонравилось.
– Буду. Я дала тебе такое имя только для того, чтобы называть Антошей. Потому что это мягко звучит, – мама улыбнулась и потрепала меня по волосам, разбросав их по подушке. За время болезни я немного оброс, волосы теперь лезли в глаза и уши.
– Глупости. Это девчачье имя должно звучать мягко, а мое – нет. Мне нравится грубое «Антон». Папа приходил.
– Я же говорила, он обещал, – сказала мама после небольшой паузы. Как будто ждала, что я еще что-нибудь добавлю. А я не добавил.
– Он обещал, что еще раз придет.
– Значит, придет.
– Наверное.
– Придет.
– Наверное.
Она посидела со мной еще, пересказала рассказы своей подруги тети Любы. Я чуть не уснул. Выводок каждодневных солнечных квадратов медленно полз по стене, я следил за ним под мерный гул маминого разговора со мной. Понял, что если постоянно смотреть на эти квадраты, то их движение незаметно. А если, например, раз в час, то сразу видно, что они сдвинулись; но потом, к концу дня, совсем пропадают – солнце светит уже с другой стороны здания. Не попадает в мою комнату.
13
Я стоял около ствола. Кора на ощупь была приятно выпуклая, шероховатая. Из-за листьев мне были видны окна – моей палаты и соседней. Остальные окна мне тоже были видны, но это не важно. Я смотрел на соседнее с моим окно. Там время от времени мелькала макушка с неровно остриженными короткими волосами. Иногда было видно и всю голову, торчащую на длинной шее, которая, в свою очередь, торчала из белого круглого ворота больничной пижамы. Макушка носилась, уворачивалась от другой макушки, пониже. Медсестра, понял я. Что это они там бегают? Как будто в догонялки играют. И почему ее не выпускают гулять? Из-за того, что психичка?
Она вот может бегать, но не гуляет, я, наоборот, гуляю, но не могу бегать. Где справедливость?
Мне наскучило смотреть на мельтешащие макушки, и я пошел к гномской двери. Хотел ведь на днях проверить, есть там гномы или нет. Вот проверю.
Моя медсестра думала о чем-то своем, прохаживалась у изгороди, забыв обо мне. Она ходит со мной только
