— Я думаю… надо хлопотать… просить, — волновался Кряжов.
— Я к тебе не перееду, — серьезно заметил Павел. — Мой переезд сюда заставит Обноскова сильнее настаивать на возвращении Груни в его дом.
— Ну, это почему? — с недоверием промолвил старик, сильно желавший переезда Павла в его дом.
— Почему? — в раздумье повторил Павел. — Он меня ревнует к ней.
— Глупости!
— Не глупости, а правда. И он имеет на это полное основание, — отчетливо проговорил Павел. — Каковы бы ни были наши отношения до сих пор, они не могут остаться навсегда такими… Подумай об этом и ты… Но что бы там ни было в будущем, а все-таки дело в том, что я жить здесь не буду для пользы Груни… Хорошо, если бы ты запретил и людям рассказывать, что я буду ходить сюда… Надо выждать время, обдумать все… До весны бы протянуть…
— А тогда?
— Тогда… Я сам не знаю покуда, что будет тогда, но нам надо выиграть время, — чтобы успеть все сообразить и чтобы она поправилась совсем, стала бы бодрее… Вдруг ничего не придумаешь…
— Делай, как знаешь, — проговорил Кряжов и растроганным голосом прибавил: — Тебе я поручаю спасти ее, тебе отдаю ее…
— И даже не спрашивая, какие выйдут из этого последствия?
— Спасение, спасение, вот все, что я жду от тебя, — проговорил Кряжов.
Павел крепко сжал его руку, и казалось, что он, как в былые времена, хотел этим ободряющим рукопожатием сказать ех-профессору: «Не падай, старичина, духом, я спасу твою дочь!»
С этого дня выздоровление Груни пошло быстрее, силы возвращались с каждым днем. Она снова была весела, говорлива и почти не чувствовала боязни при взгляде на будущее. Если же эта боязнь и закрадывалась в ее душу, то Павел всегда умел рассеять это мимолетное чувство своими горячими речами. Он приходил не часто в дом Кряжова и оставался здесь не долго; Груня знала, что у него есть занятия, что он поступает так недаром, и не настаивала на частых визитах. Их братские, прежние отношения восстановились вполне. Любовных объяснений, порывов страсти не было никаких. Они были по-прежнему свободны в своих отношениях, и в этом было их счастье. Иногда в доме Кряжова появлялись сестры Обносковы. Сентиментальная Вера Александровна даже оставалась изредка ночевать у Груни. Она стала приносить своей молодой родственнице известия, что Высоцкая справляется о ее здоровье; потом от Высоцкой стали приноситься поклоны; она теперь как будто напрашивалась на знакомство с Груней; наконец Груня поручила попросить ее приехать в их дом. Отношения этих двух женщин изменились совершенно: Груня уже не упрекала в душе Стефанию за разврат, Стефания, в свою очередь, не считала Груню ни дурной, ни слабой женщиной. Нередко встречал Павел Высоцкую в доме Кряжова и начал любить и уважать ее, как любила и уважала ее теперь Груня. Дни между тем шли вперед.
— Что ее муж? — спрашивал Павел потихоньку у Кряжова.
— Бунтует, не хочет более терпеть, хочет огласить все дело, если Груня не вернется, — печально говорил старик.
— Постарайся затянуть еще на несколько времени дело. Ей надо совершенно оправиться.
— Хорошо, хорошо, попытаюсь. Проходили еще дни.
— Друг мой, я боюсь, что ты ничего не придумаешь для моего спасения, — грустно говорила Груня Павлу.
— Не бойся. Все уладится, — утешал он. — Я давно нашел средство, его легко было найти. Но я боюсь еще за твои силы, тебе еще нужен уход близких людей.
Прошла еще неделя.
— Ну, брат, ничего, кажется, больше не поделаешь, — говорил Кряжов Павлу. — Алексей Алексеевич требует объяснения с женою.
— Может объясняться сколько ему угодно дней через пять, — улыбнулся Павел. — Груня теперь здорова и может решиться на все.
Вечером в этот же день у Кряжова были в гостях Высоцкая и сестры Обносковы. Груня была как-то особенно мила и оживленна в этот вечер. Высоцкая смеялась и шутила.
— Вы удивительно помолодели и похорошели в последнее время, — говорила она Груне.
— Это потому, верно, что волосы обрезала, так и выгляжу девочкой, — улыбнулась Груня.
— Премиленькой, надо добавить, — ласково промолвила Стефания. — Но как вы думаете устроить свои дела? Я слышала от Веры Александровны, что в доме вашего мужа собирается гроза. Надо бы подумать о громоотводе.
— Не знаю, право, это зависит от… случая, — проговорила, краснея, Груня, бросив взгляд на Павла.
— И, может быть, от вас, — заметил он.
— О, если от меня, то она будет счастлива, — горячо произнесла Высоцкая. — Даже не из одной любви к ней, а ради мести этому человеку я готова все сделать… Это первый человек в жизни, которого я ненавижу… Но что же я могу сделать?
— Достать ей заграничный паспорт, — промолвил Павел и пристально взглянул на Кряжова: он боялся, что придуманная им мера встретит несогласие со стороны старика, и потому решился молчать до поры, и вдруг сделал быструю атаку.
— Как же это я достану ей паспорт? — спросила Стефания.
— Да, то есть вы возьмете на свое имя…
— Ха-ха-ха! Это мило! — засмеялась звонким смехом Высоцкая. — Там не пишут примет?
— Нет.
— Отлично! А то, пожалуй, мне пришлось бы ради этого стриженого ребенка обрезать свои длинные косы… Душа моя, так вы через несколько дней будете называться Стефанией Высоцкой…
Груня, изумленная и взволнованная, не могла выговорить ни слова. Кряжов тревожно ходил по комнате.
— Молодость, молодость! — бормотал он, качая головой, и вдруг остановился перед Павлом. — Но, знаешь ли ты, — начал он, — что это… это может отрезать ей дорогу на родину?..
— А возвращение к мужу не отрежет ли ей дороги к жизни? — строптиво спросил Павел, и его лицо нахмурилось.
— Что ты! что ты!.. разве я что-нибудь возражаю, — поторопился оправдаться старик. — Я только сказал, чего она может ожидать… Пусть едет… Не мне давать теперь советы, довольно я давал их и прежде.
В голосе старика послышалась горечь. Ему было тяжело помириться с мыслью, что его дочь бежит, может быть, навсегда за границу, бежит с чужим паспортом. Он молча, понурив голову, ходил по комнате.
— Что ж, и я не прикован к месту, и я поеду, — бормотал он, утешая себя хоть этим.
— Да, но покуда тебе лучше остаться здесь, — заметил Павел. — Ты мог бы сказать ее мужу, что не знаешь, куда она уехала, чтобы тебя не считали сообщником в деле этого бегства…
— Сообщник… сообщник в противозаконном деле! — шептал Кряжов в раздумье и опять внезапно, как-то неестественно ободрился. — Хорошо, хорошо, — заговорил он. — Я покуда здесь дела приведу в порядок… Все отлично пойдет, отлично!
— А как же ты? — взглянула Груня на Павла боязливыми глазами.
— Приеду весной к тебе. Мне здесь работать надо… Да и тебе лучше пожить тихой, покойной жизнью, отдохнуть, собраться с силами.
— Вера Александровна, не поедете ли вы со мною месяца на три, на четыре? — спросила Груня у младшей Обносковой.
— Ах, мой ангел, помилуйте, как же это я вдруг за границу попаду! — застенчиво захихикала Вера Александровна. — Мне, право, совестно!
Груня закусила себе губы, чтобы удержаться от смеху.
— Чего же совеститься? Вы очень, очень обяжете меня этим, — пожала она руку младшей Обносковой.
— Ах, нет, это вы обяжете меня, — воскликнула Вера Александровна. — Мне так хочется видеть заграницу! — восторженно воскликнула она и захихикала снова.
— Вот воображаю я изумление нашего взаимного родственника и его матушки, — рассмеялась Высоцкая.
— Так им и надо, аспидам! — злобно промолвила Ольга Александровна. — Ехидные люди!
Начались толки о будущем. Составлялись планы поездок за границу в гости к Груне. В семейном кружке царствовало то оживление, которое всегда бывает, когда один из членов семьи едет в далекий путь. Все как будто хотят наговориться, вознаградить себя за долгое время предстоящей разлуки и рассеять невольную грусть, стесняющую подчас сердце в эти последние минуты свидания.
Приготовления к отъезду пошли быстро. Груня и Павел были особенно нежны с Кряжовым в эти дни: они понимали, чего стоит старику согласие на отъезд дочери. Но он старался бодриться, старался шутить и смеяться; только, иногда он говорил Павлу:
— Ну, теперь ты побереги меня, покуда я не уеду к ней.
— Я перееду к тебе тотчас же, как только она уедет, — отвечал Павел.
— Спасибо, спасибо, брат. Теперь мне нужна нянька. Стар я становлюсь! — вздыхал Кряжов, и на минуту его лицо темнело от грусти. Настал день отъезда.
— Все ли вы отправили? все ли вы уложили? — заботилась Ольга Александровна как практический человек.
— Никогда, может быть, я не увижусь с тобою? — плакала чувствительная Вера Александровна, обнимая сестру.
— Чудесно, чудесно, все кончится сегодня вечером, — радовалась Высоцкая. — Корабли сожгутся, и возврата не будет.
