Сегодня и ежедневно. Недетские рассказы - Виктор Юзефович Драгунский

– Ладно, прослежу, – сказал я.

– Вконец замоталась, – сказала Амударья, вновь устремившись куда-то, у меня еще сто дел – конец света. Пока.

И она исчезла, а я подумал, что теперь увижу эту чудачку сравнительно скоро – еще годика через два, если не через три.

– Вот, – сказал дедушка Гарри, – совсем недавно, на самаркандском базаре, в дырявом балагане у нее был оригинальный номер. Какой-то байбак палил в нее из пушки, и полупудовые ядра шлепались об ее спину, как груди об матрац. А теперь подавай ей эстетику, без эстетики эта интеллигентка сдохнет.

– Люди растут, дедушка, – сказал я старику, – люди растут, и наша Амударья вместе с ними. Не по дням, а по часам.

– Да, – сказал дедушка Гарри, – да, ты прав.

И он медленно и печально закрыл глаза. Ему, наверно, уже больше восьмидесяти было, и вот из-за этого он и грустил. Я извинился перед ним, простился, еще раз похвалил внучку и пошел к Борису.

13

Инспекторская комната у самого выхода в манеж, пять ступенек книзу, то ли ромб, то ли параллелограмм, столик, стулик, телефон, вешалка, зеркало, и все. Борис сидел за столом, рядом с ним Жек и, облокотясь на столик, стоял Башкович. Они все трое, как по команде, подняли головы и смотрели, как я спускаюсь. Борис сказал:

– Посиди еще немного, вот сейчас программу утрясем.

Жек улыбнулся мне, а Башкович подошел и пожал руку с серьезным и даже торжественным выражением.

– Здравствуйте, Николай Иванович, – сказал Башкович торжественно.

– Здравствуйте, Григорий Ефимович, – ответил я.

Он еще торжественней повернулся и пошел к столу. Такая же узкая спина у него была, такое же приподнятое левое плечо, так же удивительно вразлет торчали уши, и так же неуверенно ступали ноги, как тогда, когда поразительно метко и на веки вечные окрестил его Долгов. Это было давно, шла война, я уже стал подрастать, и меня включили во фронтовую бригаду, уже и рыжим выходил, и акробатом-эксцентриком – номерок смонтировал, и, в общем, в этот день нашу бригаду собрали в кабинете художественного руководителя Михаила Васильевича Долгова. Он славный был человек, высоченный, с козлиной бородкой, и он любил и понимал смешное. Да и сам был остер, горазд на словечко. Вот мы тогда сидели у Долгова в кабинете и слушали его напутствие. Долгов сказал:

– Ну, вот и все. А бригадиром и, значит, вроде директором будет у вас Башкович, Григорий Ефимович.

Мы уже знали тогда Башковича, знали, что он способный по административной части, простой, сговорчивый, и встретили это назначение сочувственно. Кто-то даже попытался похлопать, но тут встал сам Башкович и неожиданно сообщил:

– Михаил Васильевич, я не смогу принять эту бригаду. Я сегодня получил повестку. Ухожу на фронт.

Долгов ничего ему не ответил. Он набрал какой-то номер телефона.

Он сказал:

– Товарищ подполковник? Здравствуйте. Это Долгов говорит. Извините, что отрываю, но у меня к вам неотложное дело… А вот: вы прислали повестку тут нашему одному работнику, а он нами направляется на работу во фронтовую бригаду, так нельзя ли… Что? Какая у него военная специальность?

Долгов сделал паузу, разом вобрал в себя и оценил горестную фигуру похожего на ржавый гвоздь Башковича и молниеносно подвел итог:

– Его военная специальность – движущаяся мишень!

Много есть прозвищ в цирке: Повидло, Карло, Дважды Пусто. Все это чепуха, самодеятельность. Вот Долгов Михаил Васильевич, тот умел прямо в яблочко.

…Сейчас Башкович сидел за столом инспектора манежа, и все трое они устроили «совет в Филях». Они перекидывали нас, простых смертных, нас и наши номера с места на место, тасовали, примеряли, перетряхивали и раскладывали, как карты в пасьянсе. Трудно составить программу, чтобы она шла по нарастающей линии, чтобы интерес зрителя не падал и чтобы вся эта чисто художественная задача совмещалась бы с технической: с уборкой аппаратуры, с установкой ее, и тут сам черт ногу сломит, тут, брат, надо знать, как это сделать – и чтобы волки сыты были и овцы, по возможности, целы. Наука. Я сидел и терпеливо ждал Бориса и думал, что вот в другое время я бы спокойно сидел в буфете и дожидался решения своих дел, а теперь я туда не могу пойти, не надо, это и мне и ей будет очень несладко.

– Ну, так, – сказал Борис, – в общем-то так, но возможны варианты. – Он поднял голову.

– Коля, – сказал он, – ты переехал.

– Куда? – спросил я.

– В конец второго отделения, – сказал Жек, – вон куда.

– После бронзовых Матвеевых вы пойдете, Николай Иванович, – пояснил Башкович. – Манеж будет уже убран, он будет чистенький, с рындинским ковром, аппаратура Раскатовых уже висит загодя, и вы сможете работать спокойно.

– Ни граблей, ни клеток, ни лязга, ни грохота, – сказал Жек, – санаторные условия.

– Во время вашего выступления все внимание зрителей будет отдано вам, Николай Иванович, – снова вставил научную реплику Башкевич, – ничто не будет отвлекать зрителей, и вам будет легко контактировать с залом.

– Куда угодно, – сказал я, – хоть к черту на рога.

– Это вместо благодарности, – откликнулся Жек.

– Не с той ноги встал? Что случилось? – Борис внимательно смотрел на меня.

Я не отвечал.

Зазвонил телефон.

Борис снял трубку.

– Да.

Там кто-то квакал внутри, и Борис вдруг протянул трубку мне.

– Тебя.

О, черт! Неужели я жду от нее звонков? Я сам себя ненавидел, когда брал трубку.

Я сказал:

– Ветров.

Там сказали:

– Ты завтракал? Если нет, подымись ко мне.

Я сказал:

– Чтоб ты пропал! Пугаешь только. Не мог зайти за мной, что ли?

Он сказал:

– Придешь?

– Сейчас, – сказал я.

– Из буфета? – спросил Жек.

– Русаков, – сказал Борис.

– Я пойду поем, – сказал я. – Значит, все как вы сказали. Принято к сведению и исполнению.

Башкович подошел ко мне и пожал мне руку.

– До свидания, Николай Иванович, – сказал он торжественно.

– До свидания, Григорий Ефимович, – ответил я.

14

Они занимали самую большую гардеробную в главном коридоре, и, когда я пришел, все они сидели за столом. Видно, хотели есть и ждали меня. Надежда Федоровна, хотя и пополневшая, но все равно красивая, хозяйничала. Она положила мне на тарелку огромный кусок яичницы – на столе стояла сковорода величиной с таз. Татка сидела напротив меня, она у них единственная была, мать тряслась над ней, закармливала и кутала немилосердно. И сейчас Таткина голова, шея, грудь и плечи были спеленуты цыганской шалью. На полу бегали дворняжки-щенята Нарзан и Боржом. Их жестоко щипал свирепый гусенок Иван Иваныч. Эта троица представляла собой личную труппу Татки. Сам же Русаков, вождь и глава этого табора,