— Где это кончится? — продолжал Самоубийца. — Когда это кончится? Почему не прекращается это вечное уничтожение? Ведь не делается лучше? В чем же смысл? В непрерывающейся дикости?
Он кончил обед и хотел уйти, но доктор удержал его. Следующий диалог мог бы быть короче, если бы доктор побольше молчал.
— Плохо вы съездили? — спросил он.
— Почем вы знаете?
— Я делаю это заключение, как врач.
— Врач! — с гримасой сказал Самоубийца. — В каком состоянии желудки ваших пациентов?
— Вы вернулись гораздо более худым, чем уехали отсюда. Вам следовало бы гораздо больше прожить у нас.
— Много ли у вас выходит слабительной соли?
— Нет, — сказал доктор. — Теперь вы должны «делаться таким же, как мы все, господин Магнус; должны стать здоровым, как мы, веселым, как мы. Совершенно не к чему тосковать. Налейте себе стакан вина и воспряньте духом. В последнее время вы сделались было таким бойким. Для чего собственно вы ездили?
— Я столкнулся с жизнью, — сказал Самоубийца, — с тем, что вы называете жизнью.
— Жизнью, — повторил доктор. — Предоставьте жизнь ее собственному течению. Жизнь богата, великолепна, мы должны радоваться жизни и ловить момент.
— Я уже раньше много раз слышал это. А останавливались ли вы хоть на минутку, задумывались ли? Вы можете видеть ужас и гибель у другого, в его лице, в его глазах, а сами, испытывали ли это в своей груди? Стояли ли среди моря и взывали ли о помощи?
— У меня не было времени для этого, я работаю, стремлюсь…
— Да, мы стремимся, каждый к своему, вы к своему, я тоже, и, господи боже, как мы стремимся. Но все это рано или поздно приводит нас к верной смерти. И только безумец не думает об этом. Он воображает, что стоит выше этого, если забывает.
— А если мы помним, то куда приведет нас?
— К смерти.
— А если забываем?
— К смерти.
— Ну, и что же…
— Выходит, что у кого-нибудь одной глупой радостью больше, но это ни в ком не вызывает зависти.
Доктор подумал и сказал:
— Он радуется тому, что переносит жизнь. Это не так глупо.
Самоубийца не обратил внимания на его слова.
— Вы давеча сказали: «порядок». Когда вы видели, чтобы порядок внушил нам бодрость и подъем духа, когда мы пытаемся сделать что-нибудь хорошее? Нет, «порядок» и в лучшем случае, как всегда, слеп, непримирим и недействителен.
— Но, господи боже мой… — начал было доктор и замолчал.
— Вы сказали: врач. Вы строитесь, вы расширяете лечебницу — зачем? Мы собираемся здесь с востока и с запада, многие приезжают издалека, мы стоим на коленях, молимся, хватаемся за всякое лекарство, но никому нет помощи, смерть нас настигает.
Доктор не мог удержаться от улыбки и сказал легкомысленным тоном.
— Вы заговорили чисто библейским слогом — с востока и с запада.
Сразу Самоубийца съежился и принял снова совершенно равнодушный вид:
— Скажите, доктор, много вывесили вы новых плакатов в мое отсутствие? «Просят осторожно ступать по полу после 10 часов вечера, чтобы не беспокоить лежащие в постелях жертвы жизни». «Просят осторожно обращаться с огнем и гасить лампы и свечи, чтобы не спалить полумертвецов».
— Ха-ха-ха! — рассмеялся доктор деланным смехом. Но вот, послушайте, что собирается сделать этот самый доктор: он хочет отправиться в полночь на лед, чтобы испытать там новые коньки. Вот что сделает врач. Ему кажется, что это самый веселый и самый здоровый способ Нового года.
— Пойдемте со мною! Луна будет нам светить.
— В коридоре висит плакат, приказывающий мне быть в постели в десять часов вечера.
— Ну, в ночь под Новый год доктор освобождает вас от этого постановления…
Самоубийца пошел к себе в комнату, лег в постель и заснул, или притворился, что спал, вплоть до того времени, когда вечерний колокол прозвонил призыв к торжественному ужину. Тогда он быстро оделся и сошел вниз.
Дом был полон народу, все были нарядны. Самоубийца воткнул в петлицу свою астру, она казалась теперь совсем поблекшей.
За столом доктор опять сказал речь; неутомимый человек этот благодарил всех присутствующих за добрый старый год и желал им всем и каждому в отдельности лучшего Нового года. Ничего другого нельзя было сказать, то была вполне уместная речь, и никто лучше доктора Эйена не мог произнести ее.
Он был человек удачливый. Так как он, понятно, должен был немного возбуждать себя и быть занимательным, то он, в заключение объявил, к веселию гостей, что, несомненно, сам директор, адвокат Руппрехт сказал бы лучшую речь, стоило только взглянуть на его руки, чтобы опять, какие круглые и приветливые слова излил бы он на всех. Но тут доктор сел на мель. Он думал больше о пансионерах, чем о тщеславии директора; теперь предстояла музыка, в том числе: «Торахус-Марш» и, наконец, раздача накопившейся новогодней почты, сказал он.
Все общество собралось в салоне, вокруг кофе и печений. Учительница музыки играла, все пели новогодние псалмы. Туда же принесли и почту. Она была не особенно велика, но ей были очень рады; то были милые сердечные приветы из внешнего мира, пачка иллюстрированных открыток и писем, скопившихся у экономки, которые она принялась раздавать публике. Доктор получил две позд-равительные карточки, Рууд получил письмо, фру Рубен — пять открыток, фрекен д'Эспар — ни одной. — Господни Магнус, — позвала экономка. Это возбудило всеобщее внимание. Самоубийца выступил вперед. Открытка. Он сейчас же с любопытством взглянул на нее, потом пощупал еще, нет ли там двух открыток, и с нахмуренным челом отошел в угол и уселся там. Остальные открытки были для прислуги; девушки получили по несколько штук, были и запоздавшие рождественские приветы, Carts из Америки. Наконец экономка роадала всю почту.
Еще поболтали, потом занялись немного музыкой, затем приезжий инженер декламировал наизусть стихи. Он он, наконец, не прочел всего, что знал, и перешел к карточным фокусам. Слушатели удивлялись, почему он не стал актером, и он отвечал, что таково и было его намерение, но… Молчание. — О, да, но ведь дельный инженер тоже чего-нибудь да стоит, — сказал адвокат Руппрехт, и все сгладил.
Наконец все разошлись.
Было около десяти часов, обычное, мещанское время спать ложиться. Фрекен д'Эспар и Самоубийца вышли из дому. — Мы сделали то же и в рождественский вечер, — сказала она и стала ему говорить о том, что он не должен так падать духом. Была приблизительно третья четверть луны, но воздух не был чист и мало было света, они подошли только к ближайшей скамейке и сели. Ее разбирало, может быть, немного любопытство, и она хотела бы разузнать об его поездке, где он был и как ему жилось там, но он говорил о другом: о расширении санатории, о ректоре Оливере, которого он продолжал презирать, и о самой фрекен д'Эспар. Он, казалось, очень интересовался ею, хотя не расспрашивал ее; она была его товарищем по страданиям, конечно, у нее было кое-что на душе, да и у него тоже. Когда она сама рассказала ему, что переселяется на сэтер, к Даниэлю, он кивнул головою, выразив этим свое удовлетворение.
— Это еще не так плохо, — сказал он.
— Конечно, сказала она, — для меня слишком дорого жить долго здесь. А у Даниэля я получаю всю новую комнату в свое распоряжение.
— Конечно, дорого; я тоже предполагал рассчитаться здесь и переехать куда-нибудь в другое место, но…
— Но не удалось?
— Нет. Я напрасно съездил. Молчание.
— Но, — начала она, — следующая поездка может привести к чему-нибудь. Я, конечно, не знаю, но не слишком ли мрачно вы смотрите на… да, на себя самого и на все вообще.
Он поразил ее тем, что вдруг стал необыкновенно общителен. Никто не мог так заставить его разговориться, как она: ее сочувствие, миловидность, маленькая, склоненная головка, внимавшая ему, делали его откровенным.
— Я собственно предполагал поехать домой и пристрелить кое-кого. Вот, что я задумал. Но когда я стоял уже под окном, я передумал.
— Неужели? — сказала фрекен, но не знала, что еще ответить на зто.
— Тогда я купил несколько астр, но, конечно, не послал нх.
— Не знаю, — осторожно ответила она, — но может быть, вам лучше следовало послать их.
— Нет. Мужества нет сделать, что бы то ни было, ни хорошее, ни дурное.
— Я заметила, вы получали поздравление к Новому году.
— Да, — сказал он.
— Ну, вот видите! Значит, вы получили ответ на свое рождественское поздравление.
Молчание.
— Началось это год тому назад. Или… я уже не помню точно, но что-то около года. Сначала я не верил. Ведь сама по себе нужна известная низость, чтобы верить чему-либо подобному, и я в течение шести месяцев не верил — сказал Самоубийца. Теперь он, казалось, хотел высказаться до конца, объяснить все на чистоту, но это только частью удалось ему; сначала он толковал что-то долго и бессвязно, он хотел сделать признание, но слишком был подавлен и рассказывал все отрывочными эпизодами.
