красный, битый, со сладковатым привкусом гнили и зияющей пустотой на месте косточки. И Фебруари предстояло провести в таком состоянии – опустошенной, распяленной в этой гнилостной боли – еще несколько недель. Было 4:04 утра, Черная пятница, и Фебруари чуть не рассмеялась, когда медсестра записала это для протокола, – как будто она может забыть.
Слова обвинения, брошенные матерью, так больно укололи Чарли, что она застыла как вкопанная в прихожей, и только когда Уайетт спустился обратно и покосился на нее с подозрением, она поняла, что стоит здесь уже очень долго. Наконец стряхнув оцепенение, она вернулась на кухню, где Уайетт аккуратно расставил винные бокалы сушиться на разложенных полотенцах, а потом ушел в подвал заниматься своими делами. Было всего половина восьмого, но казалось, что гораздо больше. Чарли попыталась поискать что‐нибудь на любимых каналах Уайетта, чтобы отвлечься, но везде шли одни повторы и реклама завтрашних распродаж, и вскоре она выключила телевизор. Ей стало интересно, что делает Остин, и она взяла телефон, чтобы отправить ему видеосообщение, но стоило нажать кнопку записи, как она поняла, что не знает, что сказать. Она представила, как Остин и его родные оживленно беседуют за обеденным столом, как большая глухая “Семейка Брэди”, и нисколько не сомневаются, что они именно те, кем должны быть. Она остановила запись видео, зашла в интернет и вбила в поиск “Канистру” – если верить часам работы, там было открыто. В конце концов, сейчас четверг. Считается ли День благодарения праздником у анархистов? Вот она и выяснит.
Она ни разу не видела, чтобы длительное общение с бабушкой не заканчивалось для ее матери мучительным похмельем, и завтрашний день обещал не стать исключением. Пробравшись в спальню матери, она наговорила какой‐то чепухи ее бессознательному телу, пока мать не сказала: “Хорошо, Чарли, хорошо”, – и не перевернулась на другой бок. Утром она будет вынуждена поверить Чарли на слово по поводу любого разрешения, которое Чарли от нее якобы получила. Ее мать, приличная женщина, никогда не признается в том, что была пьяна.
Чарли надела кроссовки и села в автобус до Восточного Колсона. Она уже радостно предвкушала встречу со Слэшем, когда вдруг ощутила угрызения совести – разве она не должна испытывать какие‐то чувства к Остину? – но тут же подавила их. Вообще‐то, сказала она себе, проблема не в том, что ей нужно выбрать между Слэшем и Остином, а в том, что она сразу представляла их как диаметрально противоположных людей. Почему бы не дружить с несколькими парнями сразу, если ни одному из них она ничем не обязана, да и что такого в том, что она считает обоих привлекательными? Она вышла у казино и зашагала к “Канистре”.
Внутри было тепло и почти пусто. В другом конце зала за отдельными столиками сидело несколько человек, в основном взрослые мужчины, которые выглядели так, словно пьют тут уже давно, но Слэша и его команды нигде не было. Она села на стул с краю стойки, и бармен с вопросительным выражением на лице протянул ей пиво.
Спасибо, – сказала она.
О, ты разговариваешь?
Что?
Слэш тем вечером говорил, что ты глухая, так что я не знал, – сказал бармен.
Слэш говорил обо мне?
Ага.
Я разговариваю.
Об этом он не говорил.
Бармен взял пива и себе.
Твое здоровье, – сказал он.
Они чокнулись бутылками, и он уставился на нее так пристально, что она вытерла рот рукавом, подумав, что у нее что‐то на лице.
Что? – сказала она.
Ничего, извини. У меня двоюродный брат глухой.
Чарли никогда не знала, что ей делать с такого рода информацией. Поздравить его, что ли?
Круто, – сказала она.
Но у него есть эта штука, имплант. Он, ну, все слышит.
Молодец.
Ты… когда‐нибудь думала такой поставить?
Она поднесла бутылку к губам, сделала большой глоток. Эти разговоры были ей знакомы – если ее одноклассники в Джефферсоне снисходили до общения с ней, то лишь для того, чтобы сообщить, что у них когда‐то была глухая собака, или спросить, почему она не хочет вылечиться, как те младенцы из видео на Ютубе, которые впервые услышали голоса своих матерей. А она‐то надеялась, что мир за пределами школы окажется другим.
У меня он уже есть.
Губы бармена слегка дрогнули, так что человек, менее привычный к изучению чужой артикуляции, мог бы и не заметить.
Видите?
Она сняла с головы передатчик.
Ясно, – сказал он и поднес бутылку с пивом к губам, словно пытаясь заставить себя замолчать.
Вы удивлены, – сказала она.
Нет.
Что нет?
Да просто ты… он… неважно.
Я что? Говорю не так хорошо, как он?
Просто… по‐другому, – вяло сказал бармен.
Ясно, – сказала она, снова прищелкивая передатчик к магниту.
Извини, – сказал он. – Это и правда было грубо.
Ну да.
Настала очередь Чарли запивать свои слова пивом. Потом она почувствовала чью‐то руку на бедре и, повернувшись, обнаружила на соседнем стуле Слэша. Его прикосновение принесло ей облегчение, и не только из‐за перспективы избавить ее от этого разговора.
Что было грубо? – спросил Слэш.
Да я тут глупость ляпнул, – сказал бармен.
Все в порядке, – отозвалась Чарли. – Мой имплант работает отстойно, это не секрет.
Она стала привычно поправлять волосы, чтобы спрятать его.
Что за херню ты ей наговорил?
Забудь, – сказала Чарли. – Привет.
Привет, – сказал он и поцеловал ее в щеку.
Я не знала, будете ли вы здесь сегодня.
Каждый четверг, – сказал он.
Чарли не была уверена, понимает ли он, что сегодня праздник. На мгновение она представила себе его мать, которая стоит на крыльце их большого дома, скрестив руки на груди, и вглядывается в ветреную ночь, и почувствовала к ней легкую жалость.
Пойдем, – сказал он, взяв ее за руку. – Мне нужно настроить инструменты.
Он подошел к Чарли после концерта, и она оторвалась от переднего левого динамика.
Так что, тебе пора домой, или…
Или что?
Хочешь остаться? У нас тут будет весело. И кстати, ты могла бы нам пригодиться.
Пригодиться? – спросила Чарли.
У нас есть один проект. Не хочешь помочь?
Стой. Ты умеешь дактилировать?
Может, она успела научить его, пока они были под кайфом? Она почувствовала себя уязвленной, как будто это был секрет, который он от нее скрывал, хотя, справедливости ради, дактильная азбука не пригодилась бы им во время их отношений эпохи Джефферсона – если это можно так назвать, – потому что тогда она сама не знала жестовый язык.
Я
