Рядом с Иваном, тяжело дыша, остановился Гвоздев.
— Откуда? — бешено крикнул Иван, будто местные люди оказались виноваты. Ему хотелось спросить, откуда взялось столько воды и почему не предупредили.
Васька понял с одного слова.
— Плотину взорвали. Тут недалеко Истринское водохранилище. Для Москвы. Источник питьевой воды. И там ее пропасть.
Пулеметная очередь прижала их к земле. А за спиной начал бушевать огненный ад. Не успевшие переправиться войска попали под обстрел. Немец бил по пристрелянным квадратам, наверняка.
Когда Иван унял пулеметчика, начали подползать мокрые, вымученные бойцы. На плотах и бревнах, на связанных заборных плетнях и воротах они переправлялись через ледяной бушующий поток. Связки соломы, резиновые лодки и камеры — все, что могло держаться на плаву, было пущено в ход. Сколько не добралось под огнем и волнами — страшно было подумать. И все же из тьмы, удивляя природу-мать, появлялись все новые пловцы. Страшные, скрюченные, с разгоряченными лицами. Пар от дыхания валил, как из бани, а мокрую одежду раздирал хрустящий лед.
Едва бойцов поднакопилось, рванули дальше безо всякой команды. От ледяного плена спасение было в бою. Немцы продолжали гвоздить по пустому берегу, когда обезумевшая, яростная масса ворвалась в их окопы. Иван Латов и Василий Гвоздев врезались плечом к плечу. Иван краем глаза поспевал следить за молодым новобранцем. Васька бил расчетливо и точно. Видел кругом себя пространство, двигался свободно. Многих хватало на одно движение, на один удар. Против автоматов были штыки. И еще — темнота. При свете дня о такой атаке нечего было и думать. Во второй линии окопов Васька справился с большим немцем. Другого, который прыгнул на Ваську сбоку, Иван остановил. Да и Васька ему помог, когда насели трое фрицев.
Бой кончился в один миг, а бежали к нему долго. Из ошалелой дерущейся массы на ногах удержались единицы. Большинство лежали поверженные. Как в Куликовской битве, на сотню погибших ратников трое уцелевших.
К полуночи нашли избу, где можно было протолкнуться. Обсушились, растерли спиртом кое-кого, приняли на грудь. Загомонили. И готовы были снова наступать, пока сон не уложил всех без разбора, кроме часовых.
Утром затемно выступили. Немцы откатывались быстро, гораздо быстрее, чем наступали. Щепиновский полк вступил в сгоревшую Истру, с голыми печными трубами вместо улиц. Привал сделали на окраине, у поворота на Новый Иерусалим. Огромный старый монастырь пламенел в руинах. На стены у немцев не хватило взрывчатки или времени. Но главный золотой купол, сбитый взрывом, провалился внутрь храма, и в пробившемся через верх солнечном луче видно было сияние позолоты. Ее ничто не могло унять — ни пороховая гарь, ни кирпичная пыль, вместе с осколками покрывавшая все вокруг. Дивные росписи на стенах были изуродованы взрывом и копотью.
После Истры шли до темноты, не встречая сопротивления. Летели самолеты. Бомбовые удары слышались далеко впереди. Прогарцевав, обогнала конница. Орудийные расчеты торопились на передовую.
Бойцы разглядывали с удивлением вражескую технику, брошенную вдоль дороги: танк со свернутым хоботом, обгоревшие грузовики, пушки.
Рядом с Иваном сутулился Васька Гвоздев. Не было с ними Коли Беленко и Лени Гукова.
* * *
У Волоколамска противник снова уперся. Приходилось брать город с боем.
Перед новым сражением природа словно позаботилась о чистоте. Прибавила снега в поле и на деревьях. Белая ровная пелена сияла в солнечных лучах, переливаясь радужными цветами. В дальнем лесу, на немецкой стороне, урчали танки. Низкий, тяжелый "панцер", который потом остановит в бою Иван, еще раскатывал, сверкая траками, пушистый снег. Новый водитель, назначенный вместо убитого, набирался опыта.
* * *
Распахнув шинель, Иван добрался до рябины, пламенеющей алыми гроздьями на краю опушки, сорвал несколько ягод, бросил в пересохший рот. И вновь подивился давнему обману. Сколько уверяли деды, будто в мороз рябина делается слаще. А она как была, так и осталась горькая.
Чудеса случаются, но не так часто, как хотелось бы. Васька Гвоздев пережил войну, а Латов Иван, погиб, и уже некому вспомнить о нем по-доброму. Не осталось ни жены, ни детей. Только огонь у стены рвется на ветру, будто вымолвить хочет, назвать кого-то. Ветер сбивает немое пламя, оно вздымается вновь и вновь в своем бесконечном и тщетном усилии.
Старик не любил сюда приходить, но какая-то сила тянула его иногда. Он приближался издали, никогда не останавливался и уходил, не оглядываясь. Ему казалось, что в этом рвущемся пламени жизнь как-то выравнивается. И не зря все было, если он уцелел. Чудный лик давней, незабытой любви — Наденьки следовал за ним в эти минуты. И он всякий раз удивлялся своей заторможенности. Ведь не было ничего, а воспоминание горит, сияют из дальней дали прежней красотой лицо и движение. Видно, молодость играет в жизни большую роль, чем долгие зрелые годы, а тем более старость. Хотя кажется, что старость сильнее цепляет своими чувствами, любовью и болью.
Вдоль ограды Александровского сада старик перешел на Большую Никитскую, которую про себя именовал старым названием. Перед красным кирпичным театром остановился. Долго разглядывал афишу, запоминал постановки, которые не собирался смотреть. Утром "Горбун", вечером "Жертва века"…
Картинки из спектаклей, где актеры стояли разинув рты, он любил разглядывать. Немые снимки напоминали ему собственную жизнь. Мелькали знакомые лица, воспоминания доходили иногда до страшных дней — плена и концлагеря, за которыми тянулось долгое жуткое существование. Немцы так выправили ему документы, что комар носа не подточил. Партизанский отряд, где он якобы воевал, абверовцы вычистили до третьего колена. Показательные процессы над изменниками, которые шли одно время, трепали нервы, но он держался хорошо. Конечно, с боязнью долго ждал, когда живучие наследники абвера призовут к действиям, ради которых это затевалось. Но минуло. Не призвали. Минуло… Минуло… И отошло! Что-то не сложилось там у них. И не осталось ничего, кроме прожитого страха, который угадывается на усохшем лице. Теперь это легко свалить на старость. Может, так оно и есть. Хотя возраста своего он не чувствовал и сказал бывшему соседу, пропойце и бомжу, доктору наук: "Иногда кажется, что мне десять лет и я еще расту".
Он был фаталистом, и вера в судьбу все-таки оправдалась. Даже работать ему пришлось одно время в тех местах, где сломалась его военная карьера. Зато он остался жив, а другие погибли. Правда, не все. Ущеков вернулся с фронта. Его жена Сонька, быстрая, вертлявая, прилюдно сошлась во время оккупации с фельдфебелем из управы. Сперва по принуде, потом и по любви. Даже ребенка от него прижила. И хотя помогала при немцах всем, кому могла, от угона спасала, а несмываемое клеймо прилипло к ней. Еще старые мирились при немцах — куда денешься? А как освободили, тут началось. Подросшая молодежь вообще залютовала, ходу не давали. Поджигали несколько раз. Ущеков знал об этом из писем, и, когда появился в селе, бабы, старухи, мелюзга провожали его взглядами. Он шел, бренча медалями, с топором в руке, набычив голову. И вся деревня молчала.
Дверь в избу откинул ногой. Сонька, белая как мел, не защищаясь, стояла посреди комнаты. Ущеков шагнул к ней — и тут ему под ноги выкатился кубарем белобрысый карапуз и, целясь из палки, как из ружья, закричал:
— Рус! Пу! Пу! Пу!
Ущеков уронил топор, сел на скамью и запустил пятерню в смоляной чуб. Таким и застали его прибежавшие односельчане.
Прошел потом слух, будто простил он Соньку, а пацаненка того немецкого усыновил. Но в это верили только те, кто хотел. Жабыч отмахивался, не любил счастливых историй.
Все его старания разузнать что-либо про Наденьку не дали результатов. Не было ее средь погибших и живых. Без вести пропавшая. Как тысячи и миллионы других. А все равно это оставляло надежду. Можно было вообразить, что она где-то есть. Вот! Обернулась! Смотрит обжигающе. И летит откинутая взмахом руки волнистая прядь.
В своих поисках Жабыч натолкнулся на Чалина. И тот его не узнал. Обоим повезло. Последняя весть, которую Жабыч воспринял с облегчением, тоже касалась Бориса. Всего достиг парень. И все потерял. Любимым своим делом промышлял в войну — топил корабли. За один большой немецкий транспорт ему чуть звездочку не дали. Много лет спустя газеты напечатали об этом. По часам и по минутам уцелевшая команда восстанавливала картину боя. Оказалось, что его субмарина под водой не могла догнать набитый офицерьем немецкий транспорт. Тогда Борис Чалин перевел лодку в надводное положение и в брызгах, тумане, не замеченный четырьмя эсминцами конвоя, начал преследование. Приказал задраить люки, а себя привязать к обледеневшей рубке. Любой случайный нырок подлодки в океанскую глубь означал для него погибель. И он не дрогнул. Трудно представить в том одиноком моряке, летящем вровень с бушующими волнами, прежнего Бориску. Но так он командовал ходом своего подводного корабля в морозную декабрьскую ночь, выводя его на выстрел. Догнал пузатый транспорт, окруженный усиленным конвоем. И попал двумя торпедами. Эсминцы никого не успели спасти.
