мозгу.
Врачи и предположить не могли, что его терпенья хватит ещё хоть на полгода, – но он упрямо тянул жизнь, волоча её за собой, как плуг.
Едва начинались морозы – все металлические части внутри его лап леденели, доставляя ему натуральную муку.
Он с ужасом и бешенством смотрел на свои лапы, как на чужие и злые.
Отчаявшись, он начинал вылизывать заднюю ногу, где сустав был заменён железным штифтом.
Я то перевязывал ему эту лапу, то пытался отвлечь, то уводил пса в тепло и кормил досыта, чтоб он заснул и забылся, – всё без толку.
Однажды утром застал его умиротворённым: он выгрыз из своей лапы эту железную штуку, и она бессмысленно лежала рядом.
Мы купили её в Германии. Вместо неё мы могли бы купить автомобиль.
Я сел возле него. Он вскинул голову и посмотрел на меня скорей вопросительно, чем строго.
Рана посреди ноги зияла, но даже не она поразила меня.
Тронув шерсть на лапе ниже развороченного сустава, я в онемении увидел голую кость.
Шерстью были покрыты только сами пальцы на когтистой лапе, а выше, анатомически зримая, виднелась белая, лишённая жил, мяса и мышц, голень.
При этом Кержак вскочил! Вскочил и замахал хвостом! Призывая меня гулять!
Хотел было набрать нашего лечащего врача – знаменитого хирурга, который перебрал руками все суставы Кержака, – но испугался, что, едва он возьмёт трубку, я просто закричу звериным криком.
Скинул ему сообщение.
Он ответил, что вернётся с зарубежной операции через неделю, и сразу займётся Кержаком.
Я пошёл в свою комнату и лежал там пятнадцать минут.
Пёс время от времени стучал хвостом в коридоре, как лохматый поломанный метроном. Он призывал меня.
– Да пошёл ты, Кержак, – сказал я вслух, поднимаясь. – Чёртова кукла, мертвец, полоумец. Гулять так гулять.
Спустившись вниз, я надел ему ошейник и открыл дверь на улицу. Пёс весело выбежал во двор и закружился там в радостном танце.
– Ты натуральный кретин, – признался я, выходя следом.
Уложив его на камни двора, густо засыпал голую кость антисептиком.
Кержак воспринял мои действия невозмутимо – понюхал эту муку, и взглянул на меня: ну, теперь идём?
Он поднялся – и оголённую голень кое-как покрыла шерсть, сохранившаяся на тыльной стороне ноги.
– То, чего не вижу, того нет, – сообщил я. – Иначе вообще не знаю, как жить.
На прогулке Кержак шёл, подволакивая изуродованную ногу, но не жаловался, а привычно изучал сугробы и следы.
Он вообще никогда и ни на что не жаловался за всю свою жизнь.
– Пусть, – шептал я. – Пусть погуляет. Последняя прогулка.
…Хирург вернулся домой раньше запланированного срока, и мы, поспешно загрузившись в машину, умчались к нему на встречу в ночи.
Кержак помнил, что всякая такая поездка ведёт к очередным пыткам, к скользким больничным полам, к перевязкам, когда запёкшиеся бинты срезают с шерстью и кожей, к ночёвкам в нелепой клетке по соседству с издающим запах кошмара многочисленным калечным зверьём.
Хирург встретил Кержака как родного. Кержак его тоже узнал, но без радости.
В который уже раз врач осматривал пса, вытягивая и сгибая то, что и так едва держалось. И вдруг предложил:
– А давайте в этот раз ничего не будем делать.
– А кость? – спросил я.
– А она зарастает, – ответил он. – Выпишу вам кой-чего.
В обратной дороге Кержак, будто поддерживая меня, не спал.
Мы вернулись на рассвете, проехав за сутки полторы тысячи километров.
Он, похоже, и не надеялся вернуться. Выпущенный на волю, Кержак бросился на входную дверь, забыв, что она открывается наружу.
На другое утро, выйдя гулять, пёс увидел заведённую машину. Я прогревал её.
Кержак обескураженно сел.
– Нет-нет, никуда не едем, – поспешил я успокоить его.
Не слишком поверив мне, он вдруг сорвался с места и, на переломанных ногах, кинулся прочь по дороге.
…Только в полусотне метров остановился и, всё ещё недоверчивый, дождался меня.
С тех пор машину при нём я не заводил.
Заглушенной машины Кержак не боялся.
* * *
Белая мэм всегда ценила крупных собак: она умела с ними обращаться.
И вообще, какой женщине это не понравится – выйти на улицу с идеально выдрессированным псом невероятных размеров.
Нужно только уметь их дрессировать.
Она умела – это было её первой профессией.
Так и появился у нас алабай – щенок звериного мягко-коричневого окраса: такие только в дикой природе случаются. Гибкий, отзывчивый и чуть лукавый.
Имя он получил особое, словно бы ироническое – Тигл.
Щенок с детства был похож на тигрёнка, но давать псу имя огромной кошки показалось нам тогда безвкусным.
…Однажды, отправившись за грибами, мы выехали к деревне на другой стороне реки в десятках километров от нас.
Она выглядела пустынной и словно бы оставленной людьми.
Мы прошли её насквозь, но так и не увидели ни человека, ни дымка.
Почти все дома были бревенчатыми, немолодыми, но ещё крепкими. На окнах виднелись выцветшие занавески.
Лишь последний двор выдавал новых жильцов: окружённый высоким забором, он имел на крашенных в красный цвет воротах металлический вензель – навроде герба. Сам дом с улицы был не виден, однако чёрная крыша выдавала хозяйскую зажиточность.
Тигл шёл за нами. Он тогда уже вёл себя своеобразно. Щенок не отставал, не стремился убежать, но выглядел так, словно он сам по себе, и нас едва знает.
У последнего дома мы не простояли и минуты. Пора было возвращаться домой.
Жена окликнула Тигла, ища его глазами, и вдруг охнула: «Господи!».
Я оглянулся в тот миг, когда Тигл завизжал.
Любопытствуя, он засунул нос под забор дома, возле которого мы стояли, – и, судя по тяжёлому рычанью, за этот нос его с той стороны прихватили.
Щенок упирался всеми четырьмя лапами, ещё надеясь спастись, но воистину зверская сила затаскивала его внутрь.
Перехватывая щенка то за грудь, то за шею, жена пыталась вызволить его.
Я заглянул в щель забора: там торчал огромный, как у кабана, зад взрослого алабая.
– Эй! – заорал я, что есть силы шатая и пиная забор. Подтянулся и снова заорал: – Хозяин! Люди! Сюда!
Дом был набыченный, пузатый, кирпичный. Двор – выложен плиткой. К дому был пристроен крепкий, с железными воротами, крашенный в чёрное гараж.
В окне, я видел это наверняка, качнулась гардина.
Сверху забор был подточен так, что саднило руки, и я спрыгнул, уверенный, что сейчас явится хозяин и оттащит своего людоеда.
– Ну что там?! – крикнула жена: в голосе её читался не страх, но остервененье поединка. Тигл продолжал верещать, но не жалобно, а с ощутимой нотой бешенства.
– Идёт! Сейчас идёт! –
