разорвать его, словно уже заранее зная, что́ там у него внутри, и теперь только желая в этом удостовериться.
И теперь он окончательно почувствовал, что между ними возникла какая-то новая отчужденность, как будто все то, что произошло между ними в течение всего этого дня, произошло не с ними, а с их двойниками.
Ее явное желание уличить его в чем-то вызвало у него легкий страх, но он по-прежнему старался выглядеть спокойным и любезным. Он видел, что она еще колеблется. «Ну, как прошел „Дон-Жуан“?» — спросила она. «Его не было, — ответил он. — Главный исполнитель заболел». И рассказал, что «Дон-Жуана» в последнюю минуту заменили на «Орфея и Эвридику». Знает ли она о такой опере? Слышала ли она вообще когда-нибудь о таком композиторе — Глюк? И, не дожидаясь ответа, протянул ей программку, которую подобрал, выходя, на одном из кресел. Она изумленно выхватила у него программку и стала листать ее с какой-то странной растерянностью, а он тем временем не спеша достал из кармана ее билет и принялся подробно объяснять, почему он не сумел его продать — касса была уже закрыта, а снаружи, на ступенях, стояли лишь те, кто сами хотели избавиться от своих билетов, но он уверен, что она сможет получить свои деньги назад, через туристическое агентство ее шурина, потому что оперу ведь заменили в последний момент, без предварительного извещения. Но оказалось, что деньги ее не интересуют, — напротив, его финансовые разъяснения вызвали ее раздражение. «Ладно, все это не так важно… — пробормотала она задумчиво, медленно разрывая свой билет на мелкие кусочки и вминая их в пепельницу, и повторила вопрос: — Но все-таки, как вам понравилось, расскажите», и он принялся неохотно, без особого воодушевления, рассказывать ей, как его изумило и возмутило, что Орфея играла женщина. «Почему? Потому что ему ужасно мешало, что толстая крупная женщина поет о своей любви к Эвридике. Конечно, он постепенно примирился с этим, но зачем вообще поручать такую роль женщине? Что, это такая современная феминистская трактовка?» Она посмотрела на него с насмешливой жалостью: «Я думаю, что эта партия была написана для альта, а мужчин с таким голосом, видимо, уже нет».
Появился официант с кружкой пива и тарелкой, на которой лежала одна-единственная сосиска, но огромных, почти гротескных размеров, и Молхо, вздрогнув, сказал с кроткой улыбкой: «Я не это имел в виду. Я хотел одну маленькую». Но она бросила: «Придется вам съесть, тут назад не принимают. Попробуйте, вам наверняка понравится, здесь очень сочное и вкусное мясо. Это известный погребок». И, заказав себе пирожное и чашку кофе, она взяла с соседнего столика баночку с горчицей и деловито разложила перед ним салфетку, вилку и нож, словно желая отблагодарить его этим вниманием за то, что он так много возился с ней на протяжении целого дня. Их соседи, ранее погруженные в громкую беседу, но тем не менее поглядывавшие время от времени на странную пару, отпустили какую-то шутку насчет его дымящейся сосиски, раздался грубый хохот, и Молхо пожалел, что последовал ее совету, потому что он не чувствовал ни малейшего голода, только безмерную усталость и какой-то непонятный страх да еще сожаление, что она уже не лежит, как утром, в старой мягкой постели, в спокойном безмолвии пансиона, и снег уже не летит за окнами, точно какая-то первозданная материя Вселенной. «А ведь это были волшебные часы!» — вдруг подумал он тоскливо, вспомнив, как мучительно пробивался к ней со своими извинениями сквозь ее дремоту, — сейчас он уже не был уверен, — что ему это действительно удалось.
И вот так, превозмогая усталость, сидя на табуретке в оранжевой полутьме этого огромного амбара, с его потертыми бархатными стенами, шумом голосов и грохотом музыки, он начал медленно, как во сне, резать ножом и жевать свою чудовищную сосиску с тем дремотным послушанием, к которому приучил себя с детства, когда мать не разрешала ему оставлять еду в тарелке, — все это время не сводя глаз с сидящей напротив женщины, явно возбужденной видом своей жертвы и уже готовой вонзить в нее ядовитую стрелу, — и низенькая табуретка, которая поначалу показалась ему такой уютной, теперь представилась скамьей для подследственного, потому что ее узко сощуренные глаза — глаза белки, увидевшей вожделенный орех, — уже впились в него, и вот она. решительно и быстро отбросив назад гладкие, тонкие, по-девичьи подстриженные волосы, начинает вытягивать из него все детали минувшего дня, как будто хочет убедиться, был он в действительности, этот день, или они просто перепрыгнули из одного вечера в другой, — и, к его ужасу, спрашивает вдруг, кто это поменял ей простыню в кровати, и он, растерявшись и краснея, пытается вспомнить, отсрочить, оправдаться, но потом сознается — да, это он, но дело в том, что простыня показалась ему влажной от пота, а она в это время все равно была так обессилена, что не могла бы сделать это сама. Он сожалеет, если был не прав.
Она помолчала, жадно затягиваясь сигаретой и напряженно что-то обдумывая, и потом заговорила с ним так, будто им пришло наконец время поговорить начистоту, — она хочет, чтобы она рассказал ей о своей жене, какая она была? «Моя жена? — изумился Молхо. — С чего вдруг?» — «А почему нет?» — сказала она. Ей вдруг ужасно захотелось узнать о ней побольше. Молхо думал, что она уже успела разузнать о ней у других. «Да, — призналась она, — я узнавала». Но сейчас ей хотелось бы услышать, какой видел ее сам Молхо. Поначалу ему было трудно и неловко говорить об умершей в этом шумном, грохочущем амбаре, куда то и дело вваливались все новые толпы людей — видимо, выходившие из театров и кино и привлеченные этим местом именно потому, что оно было таким вместительным, хотя теперь в нем уже трудно было найти свободное место.
«Интеллектуалка, — проговорил он, схватившись за первое попавшееся слово, и посмотрел на эту маленькую темпераментную женщину, кивавшую в ответ с полным пониманием. — Такая прямая, как будто… Очень требовательная ко всем, и к себе тоже, конечно… Как правило… Но всегда недовольная. Одним словом, интеллектуалка, ей трудно было угодить. И никак не могла состояться, стать до конца собой, почувствовать себе счастливой. Да наверно, и не хотела быть счастливой… Хотя…»
Он на мгновение замолчал. Наверху грохотали кулаками по столам и громко орали песни, он хотел объяснить еще что-то, но с трудом слышал собственный голос. «А я,
