Федор Достоевский - Письма (1866)

Теперь вот что, Николай Николаевич: я жду "Зари"; ради бога, пришлите экземпляр сюда во Флоренцию, и не задерживая. Поставьте на счет (если уж очень надо?). Может быть, как-нибудь и сочтемся. Вы не поверите, что для меня это будет значить! Это надо самому испытать на себе, чтоб постичь. Напишите мне, если не секрет, число Ваших подписчиков. Я Вам пишу: "напишите мне". Это значит, я серьезно убежден, что Вы меня не забудете. Я понимаю, что Вам много дела; но напишите страницу - для меня и то будет радостью. Вы да Ап<оллон> Ни<колаеви>ч - только ведь двое и есть у меня. Я надеюсь через месяц совершенно отработаться в "Русский вестник", но зато этот месяц буду сидеть, не отрываясь от работы. Хорошо еще, что во Флоренции тепло, хотя и сыро; а в Милане я не знал, сидя дома, во что закутаться. Про Швейцарию же и говорить нечего - это Лапландия.

Да, дорогой мой, много бы хотелось переговорить с Вами; после 2-х лет, я думаю, даже и взгляды и убеждения должны отчасти измениться!

То, что Вы мне пишете про Данилевского, меня очень интересует. Ведь он непременно должен быть тот отчаянный фурьерист (и натуралист) кажется Данилевский, которого я тогда знал. Исполать ему - коли в силах был из фурьериста стать русским, да еще передовым, как Вы рекомендуете. Жду его статьи как голодный хлеба.

Итак, наше направление и наша общая работа - не умерли. "Время" и "Эпоха" все-таки принесли плоды - и новое дело нашлось вынужденным начать с того, на чем мы остановились. Это слишком отрадно. А знаете, не худо бы в продолжение года, в "Заре", пустить статью об Аполлоне Григорьеве, то есть не то чтоб биографию, а вообще о его литературном значении. Пишу Вам наугад: в Редакцию "Зари". Надеюсь, дойдет. Мой адресс:

Italie, Florence, а M-r Th. Dostoiewsky poste restante. До свидания, жена сейчас напомнила, чтоб я не забыл Вам написать от нее поклон. Если б Вы знали, как мы часто обо всех вас вспоминаем. Одни сидим. Но вот я отработаюсь и - не без милости же бог! Может, и возвращусь как-нибудь в будущем году в Петербург. То-то радость! Того только и жду. А покамест до свиданья.

Ваш искренне Федор Достоевский.

(1) было: Вот что

Женева, 21 февраля/4 марта 68.

Дорогой, добрый и старый друг Степан Дмитриевич,

Я виноват перед Вами и кажусь из-за своего молчания бессовестным, но знайте же всё: 18 декабря я уничтожил всё, что написал для "Русского вестника", начал писать новый роман и с 18 декабря по 18 февраля отправил 11 1/2 печатных листов в редакцию "Русского вестника". Работал я день и ночь, не щадя здоровья. Что же касается ответов на письма, то пока не были отосланы эти одиннадцать с половиной листов, я и не отвечал никому. Послезавтра я приступаю к третьей части, которую мне надо окончить за 25 дней, - в таких условиях есть ли у меня время даже для друзей? Сердце мне подсказывало, что Вы не станете сомневаться во мне.

22 февраля/5 марта.

С того момента, как я начал это письмо, прошло 24 часа; за это время Анна Григорьевна, жена моя и Ваш искренний друг, подарила мне дочку, Соню. Она ужасно страдала, но наконец в два часа утра из соседней комнаты, которая была для меня закрыта, я услышал крик ребенка, моего ребенка. Это странное ощущение для отца, но из всех человеческих ощущений оно одно из лучших; теперь я знаю это по собственному опыту. Моя жена мужественно перенесла всё это испытание; сейчас она чувствует себя достаточно хорошо и не перестает любоваться своим творением. Малышка большая и чувствует себя хорошо, - трудно себе представить, как она ее вынашивала, ибо для посторонних ее беременность прошла почти незамеченной, и, например, продавщицы в магазине звали ее "мадемуазель", что очень ее задевало. Аня просит передать Вам много добрых слов; она Вас любит, ценит и бесконечно уважает. Из моих друзей Вас и Аполлона Николаевича она ценит больше всех. Третий, кого она ценила так же, - как члена нашей семьи - недавно скончался в Москве, о чем Вы, наверное, уж должны знать. Я говорю о смерти мужа моей сестры, Александра Павловича Иванова. Это ужасное несчастье для его семьи, к тому же покойный не был человеком заурядным: он сделал много добра немалому числу людей. Я люблю его семью, как свою собственную, и эта духовная близость установилась уже много лет тому назад. Из всей семьи я особенно люблю двух старших дочерей, и в особенности самую старшую, Софью; ей уже 21 год; это девушка редких достоинств сердца и ума. Мы сердечно привязались друг к другу за последние пять лет. Это в ее честь я назвал свою дочь Софьей. Я посвятил ей свой роман. Но трудно представить себе, что с ними будет теперь, без отца, который был для своей семьи добрым гением. Есть люди даже и не очень значительные, чье воздействие на всех, кто их окружает, слишком сильно и необходимо. Память об этом человеке станет для детей его предметом почитания на всю жизнь; он внушил им большую любовь; во всю мою жизнь я не встречал лучшего отца.

Вы поймете, дорогой друг. что состояние моей жены и роман помешали бы мне оставить Женеву, даже если бы у меня были нужные для этого деньги; тех, что я имел, было недостаточно, хотя я и не могу сказать, что мы жили здесь всё это время в нужде. Трудно вообразить себе редактора, который вел бы себя благороднее по отношению к сотруднику, чем вел себя Катков по отношению ко мне. Конечно, я не мог просить у него малейшей прибавки; порядочность и совестливость не позволяли этого, потому что мой долг журналу был слишком велик; но теперь, слава богу, я выполнил работы почти на 1700 рублей (за два месяца! - что Вы скажете о Федоре Михайловиче?); а потому мне кажется, что я могу просить выслать мне дополнительно сразу более значительную сумму, так как я в ней очень нуждаюсь! В течение ближайших двух месяцев я намерен написать еще третью и четвертую части (в целом, по иному делению, это составляет две части, - всего, включая то, что уже написано, набирается от 22 до 24 печатных листов) и довести тем самым роман до половины; думаю, что тогда я мог бы обратиться с новой просьбой. Но, с другой стороны, я измучился здесь от одиночества и от неведенья, в котором я пребываю относительно достоинств того, что я написал. Если третья и четвертая части не смогут улучшить написанного, роман, я опасаюсь, будет слабоват; а если будет так, все надежды, которые я возлагаю на будущее, лопнут, то есть не согласятся на второе издание и моя писательская известность, которая за последнее время начала было возрастать, снова несколько потускнеет. Таким образом, положение мое в данный момент чрезвычайно неустойчивое и критическое. Но в любом случае надо работать без послабления, чтобы самому видеть результат. В этих условиях, само собой разумеется, не может быть и речи о переездах. Вот почему я останусь наверняка еще на пару месяцев в этой прескучной, отвратительной Женеве. За всю свою жизнь я не встречал ничего более унылого, более угрюмого, более абсурдного, чем этот мрачный протестантский город. Здесь не живут: здесь отбывают каторгу. Республика (или по крайней мере город) насчитывает 50000 обитателей, и все они разделены на политические партии; каждый старается в газетах, в журналах подковырнуть и загрызть своего противника. Заметьте еще к тому же, что жизнь здесь очень дорогая. Но наверное вы бы отдали всё, чем владеете, лишь бы не оказаться здесь в воскресенье. С утра заунывный звон колоколов; с полудня пьянство. До чего же здешние работники унылы, грязны, невежественны! А их здесь множество. Я уверяю Вас, что заработки у них изрядные; легко можно было бы откладывать, и немало. Но все эти люди напиваются как свиньи и пропивают весь свой заработок. И всю ночь я слышу их ужасные песни, вопли и крики, которые они издают, толпясь под моими окнами. Это сущий ад. Я отдыхаю только на неделе. Но что здесь хуже всего это климат. Холодные ветры и бури! Погода меняется четыре раза на дню. Мои припадки здесь случаются довольно часто. Припадок сам по себе не страшен, но после припадков я в течение пяти дней испытываю тоску и беспокойство вот что ужасно.

Аполлон Николаевич обещал сообщить мне свое мнение о моем романе, как только он появится. Мы переписываемся довольно часто. Но вот уже немало времени прошло с тех пор, как роман мой появился, а я не получил от него ни строчки; не случилось ли с ним чего?

Если я закончу всю работу и если закончу удачно, я вернусь в Петербург осенью. В противном случае мне надо будет волей-неволей оставаться за границей. Мы живем, как затворники, никаких развлечений; ничего, кроме тоски и скуки. Без работы и взаправду можно было бы сойти с ума от скуки. Счастье еще, что становится теплее. К середине дня температура доходит до +10° по Реомюру. Но о том, как мы страдали от холода зимой, проживи я до 100 лет, не буду вспоминать без дрожи. Дорогой мой Степан Дмитриевич, проезжать страну в качестве путешественника - совсем другое дело, чем в ней жить.