Скоро явились скульптор (Золотаревский?) и мастера, чтобы снять маску. Гроб подняли с катафалка, перенесли в среднюю комнату и поставили на стол. Публика осталась дожидаться в большой, но и в этой скопилось много народу, внимательно наблюдавшего за "интересным" (!) процессом снятия маски.
Маску делали под руководством скульптора Золотаревского. Мастер рьяно принялся за работу, улыбаясь и весело тыкая в лицо Есенина пальцем что-то объяснял своему товарищу. Жена Есенина со Шкапской сидела в углу, в кресле у печки, и смотрела. Когда лицо закидали гипсом - заплакала. Потом позвала скульптора. Тот стал говорить о том, какой должна быть маска, о технике... Она стала спокойной.
Да... Перед тем, как стали снимать маску, Толстая отрезала локон у Есенина и спрятала его. Ножницы для этого я достал в нижней квартире - в Союзе их не оказалось. Тихонов сидел в противоположном углу, один, на стуле, опустив голову вниз или оглядывая публику невидящими глазами. К нему подскочил какой-то тип из "Красной газеты: "Несколько слов, товарищ Тихонов, только несколько слов..." - требовал интервью. Тихонов возмущенно отстранил его рукой.
Рождественский протискался к гробу, поглазел на него, потом прошел в маленькую комнату - повертелся там, вызвал меня, стал показывать мне разные бумажки: "Как все это ценно сохранить!" - и фальшиво выражал свои соболезнования по поводу смерти Есенина. Потом подсел к Брауну и заговорил о чем-то постороннем. Наконец, маску сняли - с лица и с руки - и перенесли гроб опять на прежнее место, на катафалк. Фотограф Булла, маленький и вертлявый, поставил сбоку аппарат. Немедленно с другой стороны гроба появились лица - Ионова, Садофьева, Четверикова и других. Всеволод стоял за моей спиной, не попадая в поле зрения аппарата. Немедленно он стал протискиваться вперед - чтобы сняться с остальными. Я не выдержал и злобно повернулся так, чтобы преградить ему дорогу. Он сунулся другим путем, работал локтями. Но толпа стояла так плотно, что пробраться он все же не сумел. Публика стала выкликать имена тех, кто, по ее мнению, должен был сняться с гробом. "Клюева! Клюева!" Клюев медленно прошел и стал на место. Вызвали Каменского, Шкапскую, Полонскую, Эрлиха, Тихонова...
Яркая вспышка магния, густой дым...
Принесли крышку гроба. Хотели закрывать. Вспомнили, что надо ведь прощаться с покойником. Держали крышку боком, пока несколько человек подходило к гробу, прощались. Клюев низко наклонился над лицом Есенина, целовал его и долго что-то шептал. Перекрестил его. Незаметным движением положил ему на грудь, за борт одежды - образок. В этот момент раздался женский визгливый голос - это была, если не ошибаюсь, артистка Ненашева: "Довольно этой клюевской комедии!.. Раньше надо было делать это!" повторила, когда Клюев целовал Есенина. Даже самым тугим на ум показалось это непристойным, и они зашикали. Клюев сделал вид, что не слышал...
Гроб закрыли.
Нетерпение оркестра кончилось. Гроб вынесли на улицу - только что подъехала колесница (вторая уже. За ней ходил Н. Тихонов... А первая, на которой гроб привезли, исчезла куда-то). Я взял венок - их всего два. На том, который взял я, была лента с надписью: поэту Есенину от Ленинградского отделения Госиздата.
Поставили гроб на колесницу и отправились в путь. От Союза пошло, на мой взгляд, человек 200. Оркестр Госиздата плохенький и за всю дорогу сыграл три марша. Темный вечер. Мокрый снег. Почти оттепель. Публика спрашивает, кого хоронят; получив ответ "поэта Есенина", присоединяется. Думаю, что к вокзалу пришло человек 500.
Вагон-теплушка стоит уже на пути, отдельно. (Вагон устраивал Баршев.) На вокзале - возня с установкой гроба в вагон. Поставили в ящик, ящик прибили гвоздями к полу. Ионов из вагона стал держать речь. Прежде всего, это было неуместно, а потом уже - плохо. За ним выступил Садофьев. Этот уже абсолютно плох. Говорил по такой системе: вот, товарищ Ионов сказал то, то и то-то... Это, дорогие товарищи, совершенно правильно, он сказал... Еще товарищ Ионов говорил..." - и т. д.
Однако было бы все ничего. Не случись тут Эльга Каминская. Как же не воспользоваться случаем показать себя? Стала читать стихи Есенина, и какие стихи! - из "Москвы кабацкой"! У гроба невыносимо звучали: "Я читаю стихи проституткам и с бандитами жарю спирт"... Я не мог слушать дальше, вышел из вагона, бродил по вокзалу, пока эта дура не кончила. То же сделали Шкапская и С. А. Толстая, которые все время были вместе.
Потом стали тянуть за рукав Н. Тихонова, чтобы он тоже сказал что-нибудь. Тихонов едва открутился.
Гроб привезли на вокзал в 8 часов. Поезд отходил в 11.15 вечера. Оркестр ушел сразу же, толпа сильно уменьшилась... И на вокзале стояло опять человек 200. Постепенно и они стали расходиться. К 10 часам вечера на вокзале осталось человек 15 - Н. Тихонов, Шкапская, Толстая, Садофьев, Эрлих, Полонская, Никитин с женой, Наседкин, некий Соловьев из пролет. "стихотворцев", я - вот почти все.
Мы все собрались в буфете. Пили чай и говорили. Тихонов рассказал, как на него подействовало первое известие (по телефону). Он буквально вспотел, нервы так натянулись, что не мог заснуть всю ночь. У него в комнате на вешалке висела шуба. Он снял ее, потому что начал галлюцинировать.
Эрлих рассказал мне подробно о том, как все происходило накануне смерти. Эрлих замучился вдребезги - да и понятно... Все обсуждали вопрос, где будут хоронить Есенина - в Москве или в Рязанской губернии. Толстая хочет хоронить в Рязанской губернии. Все остальные - в Москве. Решили (Толстая сидела за другим столом, и разговор был без нее), что Садофьев будет от имени Союза настаивать на Москве.
В газетах появилось уже много ерунды. Заговорили об этом, и решили, что необходимо сейчас же поехать во все газеты, просмотреть весь материал на завтра, и выкинуть все неподходящее. Остановились на том, что Тихонов поедет сейчас в "Красную вечернюю газету", Никитин - в утреннюю, а для "Новой вечерней газеты" позвонят кому-нибудь из имеющих отношение к ней. В этот момент к столику подошел неизвестно откуда взявшийся (его раньше не было) Безыменский. Улыбающийся, веселый, словно пришел смотреть комедийное представление в балаганном театре. Его встретили недружелюбно и отшили. Он ушел и больше не появлялся. Тихонов и Никитин уехали. В 11 часов мы пошли к вагону.
В Москву с гробом едут Толстая, Наседкин, Садофьев и Эрлих. Садофьеву Ионовым куплен билет в мягком вагоне (Ионов занял 50 рублей у какой-то дамы. И сказал: "Завтра вы зайдете за деньгами ко мне в Госиздат". Вежливо!). Остальные - в жестком и бесплацкартном. Садофьев не догадывается предложить свое место Толстой. Ему напоминаю об этом. "Да, да... Я в дороге где-нибудь втащу их тоже к себе в вагон! А отсюда поеду в мягком". (Как известно, в дороге "втащить" из жесткого в мягкий по железнодорожным правилам нельзя!) У вагона появился Пяст с дамой и мужчиной, мне неизвестным. Заговорил со мной о постороннем. Наконец, поезд ушел. Я протянул руку к проходящему вагону и прошуршал по его стенке. Пошли домой: Шкапская, жена Никитина, жена Садофьева, я и Соловьев. Пяст пошел отдельно от нее. Больше никого не было. Мы вместе ехали в трамвае, я вылез на углу Садовой, пошел домой.
Из всех провожавших больше всего были расстроены (я не говорю об Эрлихе) Тихонов и Никитины. Жена Никитина - Зоя Александровна - молодая, хорошенькая, принимала участие во всем, хлопотала, устраивала гроб, цветы и т. д. Как-то благоговейно все делала. Когда вагон должны были запечатывать, все вышли из вагона и остались последними двое: я и она. Я хотел выйти последним. но заметив Никитину, я понял и вышел, и последней вышла из вагона она.
Статья в "Жизнь искусства" об АА, Сологуба и Кузмина.
"К сожалению, не успела еще умереть..."
Была в Москве в 1924, а не в 1923 г. (чтоб отношение публики изменилось, нужно не меньше двух лет, года мало)
"Аполлон" начался в 1907 г. - "этого критик мог не знать".
Как это может Кузмин есть, пить и вообще иметь жизненные отправления? А как может критик?
1925 (без даты)
У П. Н. Медведева был (и есть?) роман с Л. Д. Блок. Рассказывают, что Л. Д. старательно вычеркивает в работах Медведева все, что может бросить на нее тень.
ПИСЬМА
Июль 1925
Дорогая Анна Андреевна!
Я не доехал до Алушты. Приехал ночью в Ялту, всю ночь до утра бродил по городу и по окрестностям. Пятница - единственный день в неделе, когда пароходы на Алушту не ходят. Но мне удалось выбраться из Ялты на моторной лодке. И через час я был в Гурзуфе, решил в нем остаться. Комната моя с верандой, чистая и белая. От моря сто - сто двадцать шагов. Мне посчастливилось: такую комнату здесь трудно найти. Ницше - лежит на столе. Коленкоровые тетради - в ящике стола, и я еще ничего с ними не делал; думаю на днях заняться и тем, и другим. Тогда у меня будут вопросы. Вы позволите посылать их Вам?
В Севастополе на моторной лодке ходил в Херсонес. В море был хороший ветер и сильная волна. В Херсонесе - торжественная тишина. Я нашел чудный глиняный черепок, привезу его Вам. Вернулся в Севастополь до ниточки мокрый и довольный прогулкой.
